Отец настойчиво добивался новых находок. «Он то молил, то требовал как следует порыться среди бумаг моего ‘друга’, — вспоминал Уильям-Генри годы спустя, — и часто обзывал меня полным идиотом за то, что я упускаю такую блистательную возможность».

Чтобы унять отца, Уильям-Генри пообещал, что поищет в сундуке новые сокровища. Вырезав форзацы из старых книг, он изготовил целую коллекцию фальшивок: контракты с актерами, переписку Шекспира и даже любовное стихотворение, посвященное невесте, Энн Хэтауэй, к которому Айрленд приложил прядь волос. Чтобы сфабриковать автографы известных пьес, юный мошенник просто переписал их с имевшегося у него издания. Оп-ля — вот вам и утраченный оригинал! Елизаветинскую орфографию он воспроизводил, щедро добавляя «е»[155] в конце слов, а, копируя пьесы, временами менял слова, выбрасывал строки и вставлял вместо них небольшие отрывки собственного сочинения. За сравнительно короткое время он представил отцу полный черновик «Короля Лира», а затем и фрагмент «Гамлета».

Многие из тех, кого приглашали на Норфолк-стрит, дабы удостоверить подлинность находок, не знали, от чего отталкиваться: шекспировские пьесы имели хождение в совершенно перекроенном виде. Так, в том же году в Королевском театре на Друри-лейн ставили «Короля Лира», который кончался тем, что Корделия выходит замуж за Эдгара, Лир, Глостер и Кент остаются в живых и собираются на покой.

Как все мошенники в прошлом и в настоящем, Уильям-Генри быстро понял, что лжи верят тем охотнее, чем она наглее. Самой смелой его фальшивкой стала авторская рукопись неизвестной шекспировской пьесы, якобы найденной все в том же сундуке мистера X. «С обычной своей порывистой дерзостью, — сознавался он позже, — я доложил мистеру Айрленду об открытии еще до того, как успел сочинить хоть строчку». Молодой человек вручал сгорающему от нетерпения отцу по сцене-другой, «как только находил время их написать».

В герои пьесы Уильям-Генри выбрал Вортигерна, британского полководца V века, завоевавшего королевский трон и, согласно легенде, влюбившегося в девушку по имени Ровена. Молодой человек воспользовался историей из «Хроник» Холиншеда (как нередко делал Шекспир), позаимствованных в отцовской библиотеке. Писал он свою пьесу на обычной бумаге собственным почерком, а отцу объяснил, что это-де расшифровка шекспировской рукописи. «Оригинал» Уильям-Генри изготовил позже, когда у него образовалось время переписать свое творение вычурным почерком на старинной бумаге.

Новая пьеса была довольно бессвязной, стихотворный размер частенько хромал, и все же в «Вортигерне и Ровене» есть куски, которые по-настоящему захватывают. В сцене пира (IV акт) сыновья Вортигерна возмущаются тем, что он посадил прекрасную Ровену рядом с собой, на место их матери-королевы. Вортигерн приходит в ярость:

Что такое родительский гнев, Уильям-Генри явно знал не с чужих слов. В целом же, пьеса была слабенькая и представляла собой коллаж из сцен и персонажей, украденных у Шекспира. Однако те, кто видел в ней новообретенное Слово Барда, сочли ее шедевром.

Дом на Норфолк-стрит стал для почитателей Шекспира местом паломничества. Сэмюэл вынужден был ввести посетительские часы: с полудня до трех по понедельникам, средам и пятницам. Сложился и соответствующий ритуал: гостям давали потрогать пергаментную купчую и прядь волос. Что же касается пьесы, не мог не возникнуть вопрос: почему Шекспир ее спрятал? Однако Уильям-Генри разрешил все недоумения, изготовив письмо, в котором драматург называет «Вортигерна и Ровену» лучшим своим творением, которое стоит куда больше, чем пока предлагает издатель[156].

Фрэнсис Уэбб из Геральдической коллегии, окрыленный сознанием того, что держал в руках автографы Барда, написал другу: «Эти бумаги несут на себе не только его собственноручную подпись, но и оттиск его души, все черты гения». Джеймс Боуден, критик, издатель лондонской ежедневной газеты «Оракул», тоже не сомневался в подлинности бумаг: «Они так потрясают разум, что всякий скептицизм просто смешон».

Ричард Бринсли Шеридан не разделял общих восторгов, однако ему как совладельцу театра требовалась пьеса, которая сделает сборы. Знаменитый драматург любил выпить, играл по крупной, сорил деньгами, а кроме того, был членом парламента — все это требовало немалых средств. Он только что расширил «Друри-Лейн», превратив его в самый большой театр Англии, вмещавший три с половиной тысячи зрителей. Тем самым, к огромным карточным долгам Шеридана прибавились долги за реконструкцию театра. Он не особенно чтил Барда, но прекрасно понимал, что шекспировская пьеса, найденная через двести лет после кончины автора, будет ежевечерне собирать полные залы.

Весной 1795 года Шеридан пришел к Айрлендам, чтобы ознакомиться с «Вортигерном». Через несколько страниц он наткнулся на строки, которые показались ему непоэтичными, да что там! — просто дурно написанными.

— Удивительно, — сказал Шеридан. — Вам известно мое мнение о Шекспире, но стихи он сочинять умел.

Еще через несколько страниц посетитель вновь остановился и взглянул на хозяина:

— Здесь определенно есть смелые идеи, но совсем сырые, недоработанные. Странно, невольно возникает мысль, что Шекспир написал это в ранней юности.

Впрочем, Шеридан тут же добавил, что в подлинности собранных документов усомниться невозможно, ибо «взглянув на эти бумаги, как не поверить, что они старинные?» Пьеса ему не понравилась, но он все же решил ее ставить. Премьера должна была состояться в апреле. Уильям-Генри понимал: чем больше людей является на Норфолк-стрит, тем вероятнее, что голоса скептиков зазвучат громче. Больше всего он боялся визита Джозефа Ритсона — критика, известного своей язвительностью. «Строгое лицо, пронзительный взгляд; я заранее воображал, как он, пристально вглядываясь, безмолвно рассматривает рукопись, и это наполняло меня страхом, какого я еще никогда не испытывал», — писал Уильям-Генри позже.

Изучив бумаги, Ритсон написал другу, что это «куча фальшивок, тщательно и умело изготовленных с целью ввести общество в заблуждение». Но полагал, что сфабриковал их человек «чрезвычайно талантливый» — определенно не Айрленды — и что «подобные дарования заслуживают более достойного применения». Однако вердикт свой не обнародовал: ученый, объявивший подделкой стихотворение или пьесу, которые эксперты потом признают подлинными, обрек бы себя на вечный позор. Однако сомнения в аутентичности находок превратились в слухи, быстро расползшиеся по городу.

В противовес им несколько убежденных сторонников, в том числе и Босуэлл, подписали «Сертификат доверия», где утверждали, что не питают «ни малейших сомнений в подлинности данного шекспировского сочинения». Тем временем Сэмюэл изводил сына требованиями свести его с мистером X. — коллекционер мечтал порыться в сундуке собственноручно. Уильям-Генри всякий раз напоминал, что изначальным условием мистера X. была полная анонимность: он-де страшится, что фанатичные почитатели Шекспира будут одолевать его «неуместными вопросами». Молодой человек предложил отцу вместо личной встречи обменяться с мистером X. письмами. Завязалась оживленная переписка. В посланиях, написанных учтивым слогом и прекрасным почерком, в котором Сэмюэл не признал руку собственного сына, неуловимый джентльмен превозносил таланты и достоинства Уильяма-Генри.

Сэмюэл объявил, что готовит факсимильное издание шекспировских документов. Экземпляр должен был стоить четыре гинеи — по тем временам двухмесячный заработок рабочего. Уильям-Генри горячо противился публикации, ссылаясь на то, что мистер X. не даст на это разрешения. До сих пор бумаги были диковинкой, лицезреть которую могли лишь избранные счастливцы, вхожие в дом Айрлендов, но как только стихи и проза Уильяма-Генри выйдут в свет, их начнут придирчиво изучать чужаки. «Я готов был обречь себя на бесчестье и сознаться [в фальсификации], — писал он годы спустя, — лишь бы бумаги не попали в печать».