— Во всяком случае, его мать ты не раз видела. Ведь это…

И она назвала имя одной из самых знаменитых актрис Парижа.

Через час в моем кабинете, куда ты зашел в поисках сигарет, я небрежно спросил тебя:

— Ты знаешь, кто его мать?

Ты ответил самым непринужденным тоном:

— Да, конечно.

Ты не видишь в этом ничего особенного. А ведь у твоего друга Жоржа Запо необыкновенная жизнь. Возможно, она известна тебе только в самых общих чертах, и ты, очевидно, не отдаешь себе отчета, насколько незаурядна его судьба.

Миллионы мужчин во всех странах мира знают его мать в лицо, восхищаются ею не только как актрисой, но и как женщиной. Мне случалось встречать ее на Елисейских полях. Даже норковая шубка сидит на ней не так, как на других женщинах, — все прохожие останавливаются и смотрят ей вслед; юноши, девушки бросаются к ней, прося автограф, все равно на чем, хоть на клочке бумаги. Даже среди серой скуки осенних улиц от нее исходит какое-то манящее сияние женственности. Я тоже останавливался и смотрел ей вслед.

Каким может быть сын такой матери? Я уже сказал, что был поражен, увидев твоего друга, и понимаю теперь, что поразило меня сходство с ней, и дело тут не в чертах, а в выражении лица. Та же улыбка, идущая словно из самой глубины души, полная очарования и какой-то умиротворенности. Мне кажется, даже голоса их похожи.

Его мать не носит фамилию Запо и никогда не носила, это всем известно, толпа знает о своих кумирах всю подноготную.

Замужем она была только раз, лет двенадцать назад, ее сыну, следовательно, было тогда года четыре. А через год она вынуждена была развестись…

Что касается Запо, то он здравствует и живет то в Греции, то в Панаме, то в США, ибо у него дела во всем мире. Он тоже личность легендарная, о нем ходит множество всяких слухов.

С сыном он видится раз в год, обычно на курорте в Виши, где проходит курс лечения; там они вместе проводят месяц.

Пишет ли ему отец в остальное время? Или мальчик узнает о нем только из газет, которые подробно сообщают о его яхте, скаковых лошадях, машинах, любовных похождениях?

Там, в гостиной, они проговорили об этом битый час, возможно, и сейчас еще говорят. Вначале жена доктора Трамбле значительно покашливала, указывая глазами на Мирей. Но г-жа Ланье, заметив это, поспешила сказать:

— О, при Мирей можете говорить обо всем. Я думаю, что она сама могла бы вам кое-что порассказать.

Я тихонько вышел из гостиной — я часто так поступаю, и наши друзья к этому привыкли. Вероятно, твоя мама сказала им или скажет:

— Только работа на уме!

Она знает, что мне необходимо побыть одному в моем убежище. Я совсем не плохо отношусь к людям, тем более к нашим гостям. Не то чтобы они были мне неприятны. Но, проведя с ними какое-то время, я чувствую себя не в своей тарелке и жажду привычного одиночества.

Меньше всего собирался я писать о Жорже Запо. Ведь начал я с цитаты и рассуждений на тему «Смерть отца». Но потом пришел ты, отвлек меня, и мысли потекли по иному руслу, хотя, в сущности, это все та же тема. Эли Запо тоже отец. И сталкивается с теми же вопросами, с которыми сталкиваюсь я, — с вопросами, которые в свое время встанут перед Жоржем, перед тобой.

Я писал, что годы бывают мрачные и светлые, что воспоминания могут быть черно-белыми и цветными. Какими будут воспоминания твоего друга? Определить это в конечном счете сможет только он сам — каждый видит жизнь своими глазами.

А я хочу попробовать, прежде чем отправиться в прошлое (путешествие, которого я страшусь и потому стараюсь оттянуть), увидеть нас, увидеть себя твоими глазами… Впрочем, сегодня из этого все равно ничего не выйдет — я слышу за дверью приближающиеся шаги. Значит, гости собираются уходить и твоя мама идет за мной. Спокойной ночи.

Должно быть, когда тебе было лет семь-восемь, один из твоих школьных товарищей спросил у тебя:

— А что делает твой папа?

Для тех, кто видит нас со стороны — для твоих товарищей, соседей, лавочников, — мы люди хоть и не богатые (богатыми мы кажемся только людям действительно бедным), но, во всяком случае, состоятельные. Живем мы в одном из лучших кварталов Парижа, в нескольких сотнях метров от Триумфальной арки. В нашем доме, на той же площадке, что и мы, долгие годы жил председатель Государственного совета, имя которого теперь встречается на страницах школьных учебников по истории. Если судить по телефонному справочнику, где указаны и адреса, на нашей улице живет десятка два весьма известных людей, не говоря о главах различных фирм, обществ, иностранных дипломатах и проч.

Несмотря на серый налет старины, придающий им, впрочем, даже благородный и, уж во всяком случае, солидный, благообразный вид, дома на этой улице большие, комфортабельные, со свежеотлакированными воротами и начищенными до блеска старинными дверными молотками из меди. Швейцары не ютятся здесь в темных конурках, откуда несет запахом рагу, а занимают большие светлые помещения, напоминающие приемную врача. Бесшумно работают лифты, лестницы устланы красными ковровыми дорожками.

У нас две служанки: Эмили, которая живет у нас уже пять лет, и еще приходящая, ее муж служит в республиканской гвардии.

Среди машин, стоящих под окнами вдоль тротуара, есть, конечно, более роскошные, но и наша недурна, она еще почти новая.

Наконец, вот уже два года как твоя мама носит норковое манто, а еще у нее есть бобровая шубка, которую я купил в первые годы нашей совместной жизни.

Да, чуть было не забыл — лето мы проводим в Аркашоне, а на рождество отправляемся в Межев или в Швейцарию кататься на лыжах.

Твои товарищи по лицею Карно в большинстве своем принадлежат к тому же кругу, что и мы, так что у тебя нет оснований чувствовать себя среди них чужаком.

Итак: «Что делает твой папа?» — спросили тебя.

Очевидно — я не совсем уверен, но думаю, что это так, — ты несколько дней обдумывал свой вопрос, и когда наконец решился как-то вечером за ужином задать мне его, то выразил это иначе:

— Как ты зарабатываешь деньги?

Ты видел, что каждый день я ухожу из дому с портфелем, возвращаюсь в полдень (правда, не всегда), потом вечером, а после обеда ухожу в свой кабинет. Если ты слишком шумел, мама говорила:

— Тс-с! Папа работает!

А если во время обеда мне случалось проявить недовольство чем-нибудь, она объясняла тебе:

— Папа устал.

На твой вопрос я, помнится, с улыбкой ответил:

— Зарабатываю, как все, выполняю свою работу.

— Какую?

— Я — прогнозист.

Ты нахмурил бровки, и на лице твоем появилось выражение не то разочарования, не то недоверия. Подобную реакцию мне случалось встречать и у людей постарше восьми лет. Среди твоих однокашников есть сыновья врачей, адвокатов, управляющих и помощников управляющих банками. Есть богаче, есть и беднее нас. Но детей прогнозистов среди них нет.

— А что ты там делаешь, в своем бюро? Это что, большая комната?

Дело происходило летом, окна столовой были раскрыты, герань мадемуазель Огюстины стояла на своем месте, за окном. Твои вопросы смешили меня, я отвечал тебе весело, — мне было приятно, если хочешь, даже лестно, что ты наконец заинтересовался моей особой.

— Бюро, в котором я работаю, находится в одном из самых больших и солидных зданий Парижа, на улице Лафит, улице, где ежедневно ворочают миллионами, даже миллиардами, поэтому с ней не может сравняться ни одна другая улица нашей столицы. В здании этом размещается страховая компания, такая влиятельная и такая известная, что обычно называют лишь ее заглавные буквы, когда упоминают о ней.

Уверяю тебя, я говорил без тени иронии и даже с некоторой гордостью. Хотя тебе в твои шестнадцать лет, может, и покажется смешным, что я горжусь своей работой в компании, которая держится на равной ноге со всеми банками мира и с правительством.

Мой ответ не совсем удовлетворил тебя.

— Ты что, сидишь за окошечком?

— Нет.

— Ты целый день пишешь? Считаешь?