Внимательным можно быть до синевы, но падать ему несколько десятков метров, и единственная закладка, на которой я вишу, она же и единственная точка страховки, рывка не выдержит, без вариантов.

Чудеса бывают. Общение Толика с карнизом выглядело драматично. Казалось, он гладит руками карниз, в то время как кто-то невидимый подпирает ноги Толика, лишь острыми носками калош касающиеся стены, а карниз, выпуклый, непомерно большой, гладкий и мрачный, лениво отталкивает назойливого гостя. И ни сантиметра вверх. По гладкой отрицательной поверхности могут лазать только ящерицы, но здесь, мне кажется, ящерица не пролезла бы. Сколько длилось это безумие, не знаю, но так долго, что появилось убеждение в том, что жить все-таки было бы лучше, но, видимо, уже не придётся. Поглядев вниз, отчётливо представил на нижних пологих скалах два красных пятна. Жевательная резинка во рту рассыпалась в сухой порошок. Ни крючьев забить, ни вернуться лазаньем Толик уже не сможет, в этом подкарнизном танце силы его на исходе, это видно. И вдруг он безостановочно полез на карниз, в лоб. Вот он теряет сцепление со скалой, но судорожно и невероятно удерживается, отчаянно крича: «Леха!! Ручки есть?!!» Он ждёт спасительных слов, что да, есть зацепка, справа или слева, что эта спасительная зацепка обязательно есть, просто он её не видит, но вижу я и, конечно же, крикну ему, где она. В предчувствии катастрофы я гляжу в небо. Оно синее и чистое. Странный парень, право, этот Толик. Чего он, дождя, что ли, боится. И я кричу: «Нет, Толик, тучек нет! Погода хорошая!» Прохрипев какое-то ругательство и издав крик, похожий на львиный рык, Толик рванулся вверх. Не знаю, в чем он нашёл опору, но исчез за карнизом и в поле зрения не появился, а верёвка поползла вверх. Это значило, что мы будем живы. Поднимаясь по верёвке, я не отметил ничего, за что можно было хоть как-то зацепиться. Над карнизом пошли настолько пологие скалы, что мы, собравверевку в кольца, одновременно побежали вверх под осуждающими взглядами каких-то очень правильных альпинистов, вылезших откуда-то сбоку и с комичным напряжением забивающих крючья рядом с нами. Убирая верёвку в рюкзак, Толик говорил: «Ничего, нормально. Психика у тебя крепкая». Это значило, что над техникой ещё надо работать. Обходная тропа вела к морю. У костра ждал Витя Артамонов, сильный как медведь и ловкий как обезьяна, фанатично преданный альпинизму парень. При обсуждении маршрута Витины глаза лучились счастьем: «Я же говорил, можно его пройти. Есть там ручка, есть!» От рассказа о ручках и тучках все покатываются со смеху. Много лет спустя, уже закончив заниматься альпинизмом, я приехал в Крым, пришёл под Кушкаю, чтобы посмотреть на «корыто через пятно». Посмотрел. Безумие. Наверно, там был не я.

— К братве подойди на вертолёт! — наконец разобрал я слова улыбающихся моей непонятливости арестантов.

«В натуре, уголовники. Где их только искали, чтоб собрать в одном месте» — подумал я и двинулся сквозь толпу и кошмар. На спецу шконки стоят параллельно стенам, на общаке перпендикулярно, вплотную друг к другу, иногда с разрывом — привилегированные места. Нижний ярус завешен простынями, получаются как бы отдельные палатки, в каждой из которых собирается определённый круг знакомых и протекает своя особенная жизнь; к проверке пологи поднимаются, обнажая ячеистое нутро камеры. За одной из таких занавесок в проёме между шконками за крохотным столом собралась братва. Страшные рассказы Вовы Дьякова о зверствах на общаке — враньё, это стало ясно с первых же слов знакомства. Предложили чаю, сигарет: «Кури, Алексей. Будут проблемы, подходи, всегда поможем». Целую бурю вызвал ответ на вопрос, сколько денег украл:

— Это понятно, что ничего не крал, но статья у тебя тяжёлая. Сколько вменяют?

— Несколько миллионов долларов, — говорю осторожно. — Сколько точно, ещё сам не понял.

— Расскажи! Расскажи! — возбудилась братва.

— Я, — говорю, на всякий случай избегая обращения «мужики», — со всем уважением за положение, за Общее, но, не в огорчение будь сказано, о делюге — вообще ни слова.

— Нет, мы за делюгу не интересуемся. Мы думали, научишь чему-нибудь, — разочарованно ответил кто-то.

— Понимаю. Но не мне вас учить, — (одобрительные кивки).

— Ты бы баул пристроил на свободное место.

— Да где ж тут свободное место. Буду благодарен, если поможете.

— Поможем. Давай пока сюда, к нам, вот здесь, с краю. Потом к смотрящему подойди, он сейчас отдыхает. К дорожникам зайди, познакомься. На вертолёт заходи по зеленой, у нас для всех открыто.

Это правда лишь отчасти, так же, как на воле: новым соседям всегда говорят: «Заходите в любое время». А там как сложится.

Между дубком и «телевизором» (металлический высокий шкаф, в который складывают шлемки, часто с недоеденной баландой — чтобы доесть потом то, что останется после тараканов; на «телевизоре» стоит собственно телевизор) «на пятаке» снуют дорожники. Их шатёр справа. Слева на отдельной шконке, над которой нет пальмы, спит смотрящий; трудно понять, принадлежит ли это неподвижное могучее тело, лежащее на спине и одетое лишь в старые трусы, живому человеку: застывшее лицо с закрытыми глазами никак не реагирует на невыразимый гвалт, и только пот на теле свидетельствует о том, что это живой человек. Покрытый застарелой экземой парень по прозвищу Кипеж цинкует условным сигналом по батарее хозяйкой, после ответа прижимает кружку к батарее, прикладывается ухом к её дну, как к телефонной трубке, закрыв ладонью другое ухо, потомпереворачивает хозяйку и, прижав её уже дном к батарее, приникает к кружке, как к роднику, и натужно говорит в неё, закрывая зазор ладонями. Такой вот телефон с соседней хатой. Работает. Забраться на решку под высоким потолком трудно, но дорожники делают это виртуозно, используя трубу батареи и «телевизор». С удивлением отмечаю на дороге солидный клубок альпинистского репшнура (выдерживает 600 кг). На решку дорожники мечутся поминутно. — «Хата! Шнифты забейте! На пальме! Кто не спит — подорвались к тормозам!» И вот толпа ломанулась к тормозам. Расчёт на то, что если влетят мусора на перехват груза, преодолеть заслон им быстро не удастся. За это время важная малява или запрет ликвидируется, прячется или уходит по дороге. На пятаке есть к— под кафельной плиткой дыра в нижнюю хату. Какой-то чернявый с языком как помело (это наказание какое-то! — везде есть такие) громко и безостановочно вещает, как на каком-то централе была у них к— Юра Казанский. С ним грузин Михо:

— Вот, Юра, новенький зашёл. Я его от дорожников вытащил. Как зовут? Алексей? Алексей, они у тебя что-нибудь просили? Сигареты? Сколько отдал? Блок?! Юра, ты понял? — блок.

— Мне не жалко, Михо. А что так много людей на дороге?

Ответил Юра:

— Они, дорожники, вообще все на свете попутали. Ты смотри внимательно, что к чему. Я объяснять не стану. Если сам разберёшься, значит разберёшься, отношения в хате сложные. А не разберёшься… — Юра развёл руками.

— Постараюсь, Юра. Тут у меня мыло, паста, «Мальборо» — на общее камеры.

— Мыло, пасту оставь для себя. А сигареты давай. Я обещал соседям подогнать хороших. А что ты все время переспрашиваешь? У тебя плохо со слухом? Что же вы все со спеца такие глушеные приходите!

— Я после голодовки.

— Сколько голодал?

— Десять дней.

— У нас тоже полхаты на голодовке, этим нас не удивишь. Ты где в хате отдыхал?

Зачем Юра сказал про полхаты, трудно сказать, потому что ни одного голодающего впоследствии я не заметил. Голодных — да, почти все, а голодающих — нет.

— У решки.

— У решки? — недоуменно посмотрел Юра.

— Да.

— Статья какая?

— 160.

— Часть?

— Третья.

— Ясно. Старый жулик?

— Я не по этой части.

— На воле кем был?

— Много кем.

— Например?

— Например, учителем русского языка и литературы.

— В хате близкие были?

— Конечно.

— Кто?

— Из братвы.

— Из братвы?

— Да. Можно отписать.