Костерок постепенно угас, но никто этого не заметил — в бункере и так было тепло.

Три дня Добер отлеживался. Медянка ухаживала за ним, кормила — все с тем же невероятным упрямством. Добер уже знал, что ей бесполезно указывать. Она все знала, все умела и всегда поступала так, как считала нужным. Когда он начал вставать и решительно объявил, что через два дня можно будет идти в Атику, девочка лишь качнула головой:

— Тебя унесет ветром, так что лежи. К тому же мне кажется, ты не любишь быть слабым.

— Ты тоже.

— Мне-то приходится, а ты не любишь. Разницу ощущаешь? — Девочка помолчала, искоса глядя на него, а потом неожиданно спросила: — А как тебя зовут по-настоящему?

— Жан, — ответил Добер и только после этого сообразил, что произошло.

Интересоваться настоящим именем, которое только носитель и знал, было не нужно и даже опасно. Например, любой из шатунов принял бы подобный вопрос за чудовищное оскорбление.

— А тебя?

— А меня… — девочка вздохнула, — Моника.

— Мо-оника, — протянул Добер. — Странное имя.

— Нормальное.

Он начал делать гимнастику, чтобы вернуть упругость мышцам, а девочка занялась приготовлением еды. Добер вдруг понял, что у них обоих неумолимо, по мере приближения продолжения путешествия, портится настроение. Близилось расставание. Двое одиночек могли какое-то время быть вместе, если того требовали обстоятельства. И он, понимая, что здравый смысл и соображения безопасности требуют расстаться, начал невольно оттягивать тот момент, когда надо будет трогаться в путь. Медянка же вообще перестала с ним разговаривать.

Еще через день она скомандовала:

— Отдых затянулся. Пора идти.

Добер стал собираться, спорить было бесполезно. Она бы просто посмеялась, скажи он ей, что хотел бы еще немного пожить с ней в этом спокойном месте. Они собрались, затушили огонь и покинули гостеприимный бункер.

До Атики было недалеко, и Добер, не до конца восстановивший силы, торопиться просто не мог. Но вот кончились скалы, и показался лежащий в низине город.

В центре его громоздились развалины какого-то огромного сооружения. Говорили, что прежде это был завод, но никто не помнил, когда он работал. Вокруг теснились лачуги и бараки, собранные из досок, пластиковых щитов и прочего материала, натасканного из развалин.

— Тебе куда? — спросил Добер, не отрывая глаз от обломанной трубы, высившейся прямо посредине города.

— На южную окраину, — коротко ответила Медянка.

— Пошли, я провожу. Возражать она почему-то не стала.

Через час они добрались до первых окраинных построек, и через некоторое время девочка легонько стукнула в дверь длинного барака, стены которого были собраны из тяжелых стальных блоков.

К ним вышел огромный мужчина, заросший бородой почти до глаз.

— Кто это с тобой? — подозрительно спросил он Медянку, рассматривая незнакомца.

— Это Добер. Он провел меня через Долину Покоя.

— Угум, — кивнул мужчина, гася огоньки подозрительности в глазах.

— Я пойду, Медянка, — произнес Добер, касаясь рукой плеча девочки. Она повернулась. Рот ее был сжат в узкую полоску, брови хмурились.

— Иди. С тобой было надежно.

— С тобой тоже.

Добер заметил изумление на лице бородача. Они прощались как старые хорошие друзья.

— Иди, — сказала Медянка еще раз, — тебя ждут.

Добер кивнул и, еще раз взглянув на нее, круто повернулся на каблуках и зашагал прочь.

Он услышал, как за его спиной хлопнула дверь.

Вышагивая по узкой грязной улочке, Добер впервые в жизни представлял себе, «что было бы, если бы». «Если бы он спросил, когда она пойдет назад…» «Если бы она ответила…» «Если бы было возможно пойти с ней на Черные болота…» Он ускорил шаги. Все три «если бы» были совершенно глупы и не нужны. Закон одиночества — главный для одиночек. Никогда не следовало ни с кем связывать себя — вдвоем легче подставиться.

Добер шел и чувствовал, как больно ему снова возвращаться к одиночеству. Тем более Медянка, скорее всего, не захотела бы, чтобы он шел с ней к болотам. И потом, она не любила, когда ей напоминали о том, что она — еще ребенок. А в этой жестокой жизни ребенка все-таки следует охранять.

Охранять! Добер вспомнил, как она спасла его. Медянку охранять вовсе не требовалось, но именно этого ему хотелось больше всего.

Размышляя таким образом, он дошел до окраины Атики. Особых дел здесь у него не было, и Добер старался подальше отогнать сильное искушение вернуться. Ноги, еще не восстановившие былую выносливость, слегка гудели, но он не останавливался.

Атика осталась за спиной. Добер прошагал еще немного и тут почувствовал, как уплотнился воздух. Это было плохим предзнаменованием. Он посмотрел на небо. Серый оттенок облаков на глазах превращался в грязно-черный. Впереди на горизонте ничего опасного не наблюдалось. Но сзади, прямо за постройками Атики, вздымались три жирные колонны смерчей. Небо за ними было непроглядно черным.

Некоторое время Добер наблюдал за смерчами — не изменят ли они направление движения и не обойдут ли город стороной. Но серые колонны двигались прямо на Атику. Он машинально подтянул ремень автомата, чтобы оружие не било по спине, которой и так досталось совсем недавно, и бросился назад.

Впервые в жизни он пренебрег предупреждением инстинкта самосохранения. Он бежал навстречу страшной опасности и думал только о тех толстых плитах, из которых сделан дом, где осталась Медянка. Яростные порывы ветра били ему в лицо. Добер не снижал темпа, забыв о боли в натруженных ногах.

Он видел, как смерчи врезались в город и подняли в воздух какие-то обломки и тучи пыли. Слышался гул и грохот рушившихся зданий. Сквозь эту какофонию прорезался дикий визг. Добер сжал зубы и побежал быстрее. Однако, когда он вбежал в Атику, где столкнулся с толпой перепуганных жителей, смерчи бушевали уже в центре города. Один из смерчей двигался прямо в его сторону. Воздух сделался совсем плотным, и ветер бросал в лицо Добера тысячи острых песчинок.

Вокруг царила паника, но он, не обращая ни на что внимания, расталкивая людей, упорно продвигался в самый центр бури. Но скоро бежать стало бессмысленно. Оглядевшись, Добер увидел две толстые плиты. Наклоненные друг к другу, они соприкасались верхними краями, а нижними были врыты в землю. Не раздумывая далее, мужчина заполз под плиты и сжался, желая только одного — чтобы смерч пронесся побыстрее.

Гул все нарастал, ураган набирал силу. Стало совсем темно. Что-то тяжелое ударило по плитам, сверху посыпались мелкие камушки, но укрытие выдержало.

Наконец смерч прошел дальше. Напор ветра ослаб, вокруг вновь посветлело. Выждав еще немного, Добер осторожно выглянул из-под плит. От двух ближайших домов остались одни развалины.

Мужчина вылез из укрытия и увидел, как все три смерча стремительно удаляются на восток. Часть города осталась неповрежденной. Он продолжил свой бег, но среди развалин бежать было невозможно — пришлось перейти на быструю ходьбу.

Когда он добрался до дома Медянки, то увидел, что его худшие предположения подтвердились. Плиты стен упали внутрь, и одного взгляда хватило, чтобы понять: помочь оставшимся в доме невозможно. Добер медленно подошел поближе. Из-под одной плиты торчала скрюченная кисть руки и вытекала алая струйка крови. Рука была мужской. Тот бородач, видимо, не успел выскочить из дома, который и стал его могилой.

Добер внимательно осмотрел все вокруг. Крови больше не было видно, в щели между двумя платами что-то белело. Он засунул в щель руку и вытащил маленькую коробочку, к которой специальными скобами была прикреплена длинная трубка. В коробочке лежало несколько темных иголок. Это было странное оружие Медянки, с помощью которого она спасла ему жизнь.

Добер посмотрел в щель, больше ничего не увидел, поднять же плиты не представлялось ему возможным. Если девочка не выронила свое оружие, когда покидала дом, то осталась под плитами, и ничто в мире не сможет ей помочь.

Спрыгнув с плиты, Добер засунул коробочку и трубку в свой рюкзак. Ему было тошно, но где-то в глубине души теплилась надежда, что девочка успела убежать. В любом случае искать ее под развалинами не имело никакого смысла.