Воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день...».

* * *

В искристых просветах кленовых веток очерчивался и глянцевой зеленью вспыхивал каждый листик; на круглых полотнах стволов рельефно проступали знаки и символы — прошлое, будущее и настоящее соединялись в них в полуземную тайнопись. Прохлада аллеи и внутренний жар сердца странно сочетались.

Уже у самой церкви она остановилась, почувствовав смятение и внезапный голод, сильную жажду, помутнение зрения — властный приступ сопротивления.

Она переборола его. Не вернуться же с полдороги, отказавшись от шанса — поразительного, тревожного, и в то же время неотступно желанного, как поразителен, тревожен и желанен все объясняющий на земле совершенный небесный рай.

Исповедь стала внутренней необходимостью, задавить которую было теперь невозможно. Произнести раскаяние, где грех будет наконец назван по имени — в этом она искала спасения, и прежде всего спасения от самой себя, от телесного и душевного беспорядка, доведшего ее почти до краха. Ей хотелось вычистить весь этот сор в виде жалости к себе, больших и мелких обид, неопределенной тоски и многого другого, что мешало дышать и жить.

Исповедник, отец Михаил — будто воскресший священник из детства: худощавый, маленького роста, подвижный, серебристая бородка клинышком-крылышком так и развевается, когда он быстро семенит по храму, — приветствовал улыбкой, мягко отражавшейся в озерках глаз. Во всем облике, в точности, как у матушки Агафии — чуткая готовность к переходу, решающему отбытию, что может случиться со дня на день, с часу на час — жизнь на грани вечности.

Готова и Ванесса сегодня...

— Поплачь, поплачь, милая, — ласково приговаривал батюшка и, как ребенка, гладил Нессу по руке. — Нужна водичка твоему садику. Тогда он пуще зацветет...

И выплакавшись, собравшись с духом, она все-таки произнесла:

«Господи, согрешила в чадоубийстве,

двоемужестве,

прелюбодеянии,

в гордости,

осуждении,

во лжи,

в зависти,

ревности,

злобе,

унынии...

Страшны мои грехи пред Тобой, Господи! Кто согрешил когда-либо, как я, какого срама не содеяла, каким только злом не осквернилась, но с раскаянным сердцем пришла к Тебе. Прости меня, окаменевшую, сожженную совестью...».

* * *

Возвращалась Несса домой одна. Матушка осталась в монастыре по делам. Кленовая аллея, сомкнув купы, уже понемногу засыпала. Вдали темной полосой тянулся лес и странно волновал, Ванессе неудержимо захотелось пойти туда и проверить, было ли недавнее видение всего лишь тонким сном или чем-то большим... явлением иного измерения, в которое она соскользнула с такой поразительной очевидностью. Какое-то время даже стояла в раздумье. Из-за развилки вывернула легковая машина и поравнялась с ней.

— Вас подвезти? — спросила женщина, сидящая за рулем.

— Спасибо, я пройдусь, мне совсем недалеко, — ответила Несса.

— Нам по пути. И дождь накрапывает, промокните...

Голос звучал дружелюбно, чуть ли не упрашивающе.

— Спасибо, — поблагодарила Ванесса, было неудобно отказываться.— Вообще-то я люблю гулять под дождем, — сказала она, все же усаживаясь на переднее сиденье.

— Я тоже. Ничто так не смывает грязь, как вода с неба.

Несса внимательно посмотрела на женщину. Лицо ее показалось очень знакомым, будто совсем недавно они где-то встречались: короткие, каштановые волосы, аккуратно зачесанные назад, высокие, чуть впавшие скулы, но особенно взгляд — серый, рассеянный, скрывающий какую-то заботу или душевную травму и пребывающий в неожиданном диссонансе с общим выражением, на первый взгляд даже счастливым.

— Меня зовут Эмма, а вас... Ванесса, так? Мы ведь знакомы, припоминаете? — прозвучало будто и не рядом, а эхом, издалека.

У Нессы сильно забилось сердце. Возможно ли? Эмма, та самая Эмма из удивительного сна!

«Господи, помилуй!» — произнесла Несса про себя, а вслух сказала:

— Конечно, хорошо помню, — помолчала, обдумывая важную мысль, — мы ведь не случайно встретились тогда в таком месте.

Эмма взглянула на Нессу недоуменно, но потом будто что-то преодолела в себе, будто переломила, и черты переменились, поверхностная счастливость улетучилась, уступив глубокой печали — настоящему ее состоянию. Она опустила голову и повторила несколько раз:

— Я знала, как я могла об этом знать? Но я знала, знала...

— О чем? О чем вы знали? — спросила Несса, почему-то беспокоясь.

— О том, что вы... что я... что горе у нас одно. Я женщин таких, как мы с вами, чувствую. Понимаете, чувствую, когда их вижу... что-то у нас всех есть общее, как клеймо скрытое или болезнь... Как бы мы ни старались быть нормальными, мы уже никогда не сможем быть нормальными. Я годами толком не спала и много размышляла об этом. Мы вроде и живем, как другие, но прячем главное: смеемся, а внутри плачем, идем ногами, а хочется на коленях ползти.

Несса слушала трагическую историю Эммы о том, как загубила она свое дитя из страха потерять любимого и как потом он, ею любимый, все же ушел к другой и даже стал отцом двоих малышей, и Нессе хотелось найти слова утешения, но ничего не нашлось, потому что, утешая Эмму, она бы стала утешать себя, а она уже отказалась от самоутешения раз и навсегда. Лишь положила руку ей на плечо...

Прогремел гром, и длинная, заряженная колоссальной энергией молния неистово вспыхнула, воспламенив широкое небо, разрезала его — блеск, жжение, мгновенный жар, пожар! — казалось, и земля, содрогнувшись, тоже треснула, раскололась на части: когда теперь затянутся ее раны...

Безумствовал, летел ливень и не кончался: уже сполна омылись клены в аллее, монастырь, часовня, пустынная дорога, на обочине которой долго стоял маленький автомобиль с двумя объятыми одним горем женщинами, и дивный лес вдали со старой елью в самом сердце, трепетно ожидающий утра и прибытия неутомимой голубиной почты...

Потом выяснилось, что накануне отъезда Нессы в Нью-Йорк Эмма приходила в монастырский магазинчик, и Ванесса помогла ей выбрать икону — Божья Матерь держит на руках Сына Бога, а внизу волхвы, принесшие дары, застыли в благоговейном поклоне (редкая, необыкновенная икона, висевшая, помнится, когда-то, — а может, и до сих пор там — над кроватью Деда, подарок любящей Вассы). Тогда они и познакомились.

* * *

Хотя исповедь не излечивает мгновенно и разом, но исподволь исправляет опасную кривизну мыслей и чувств. Больной знает, когда наступает перелом в болезни. Так и Несса ощущала, что выздоровление началось. Она не могла бы, если бы кто спросил, выразить то, что происходило с нею. Но шли дни и недели, и беспокойство отступало; как отмершие, сухие листья отпадали сомнения и вопросы, яснее виделась дорога — возвращение в Россию, учительство или любая иная работа, связанная с детьми — и по-новому осознавалась невозможность никакого движения без веры.

«Потом все откроется и объяснится», — сказала однажды матушка Агафия, поразив тогда Нессу безусловным, абсолютным доверием Богу. Теперь, наконец, и Несса добровольно и окончательно отказывалась от мнимой власти своего «я» и отдавалась на волю всевышнюю. Преследующее ее всю жизнь желание влиять на обстоятельства судьбы, и особенно, и в гораздо более нездоровой степени, на людей, когда-то завело в мрачный тупик.

Люди, люди, люди... что же виделось в них такого, что мучило долго и безысходно? Отчего постыдно и тайно хотелось завоевывать их внимание, подчинять и побеждать? Откуда эта жажда признания и превосходства? Соперничество, порождающее жестокую, неуправляемую неудовлетворенность... Ведь если вспомнить, тревога, граничащая с паникой, терзала ее чуть ли не с подросткового возраста и доходила иногда до физического недуга — до спазмов, до рвоты и головокружения. Еще в школе, едва дождавшись окончания урока, она часто убегала в туалет и, запершись там в кабинке, судорожно сглатывала и сглатывала сухой, колючий воздух и закрывала носовым платочком рот, чтобы не дать прорваться наружу душераздирающему крику, мятущемуся внутри, словно смерч в ловушке, и сотрясающему все ее маленькое существо. Откуда эта сверхчувствительность и ранимость? Откуда трагическое восприятие себя и мира? Неужели единственно только от болезненного воображения, от пресловутого комплекса неполноценности с превалирующим элементом страха — страха перед наступающим днем, перед слишком ярким солнцем, перед слишком темной ночью, страха быть разоблаченной, страха остаться незамеченной, нелепого, парадоксального страха выйти из адской игры, в которую втянуло однажды вместе со многими другими, не знающими толком правил, не понимающими ее абсурдности и напуганными лишь иллюзией возможного поражения.