— Мы доживем этот год в Нью-Йорке в моей квартире, а потом уедем домой, купим дом или будем жить, где ты захочешь, — он держал Нессу крепко за обе руки и не выпускал.

— Я не могу, ты — поезжай, я уже говорила тебе. Не могу его так оставить... — никогда в разговорах с Андреем она не могла произнести имя Артура вслух и называла его «он», и произносила это «он» совсем иначе, чем другие слова, тихо и виновато.

— Тебе нужно время. Я понимаю: тебе нужно время, чтобы все забыть. Забыть все, что с тобой сучилось здесь. И тебе нужно время, чтобы меня простить. Дай нам это время. Я буду ждать. Теперь все только от тебя зависит...

Вот он, этот час и миг, о котором она когда-то так больно, до слез мечтала, еще живя в доме Деда. Как хотелось и грезилось тогда, что он, любимый ее, очнется от эгоизма своего и придет однажды и скажет: «Теперь от тебя все зависит». И что же? Вот он — этот час и миг, а счастья нет, одно смятение. Нет, не простила она его. А как можно поверить, не простив? И как можно вернуться, не поверив? Ловушка, в которой она оказалась, не пускает двинуться ни в одну, ни в другую сторону, теперь она ни с одним из них не будет счастлива. Но разве и не любой грех — ловушка? Разве не любой грех — сиюминутное удовольствие, а потом продолжительная мука совести.

— Мне так тяжело... так тяжело… — сказала, приложив ладонь к пылающей щеке...

— Я понимаю и буду ждать. Слышишь? Буду ждать, сколько бы ни потребовалось, — говорил он, прощаясь.

...«Неужели не простила? — спрашивала она себя, вернувшись в свои апартаменты и тревожно ожидая возвращения Артура. — Простить значит отпустить обиду и связанную с ней боль. Но боль не ушла, и обида тоже дает о себе знать — особенно сейчас, когда безумная страсть улеглась — лишь поросло прошлое другой болью и другими обидами. Так и идет она по жизни, цепляя их, свои обиды, как колючки, и загоняя подальше в сердце. Настоящее прощение — не под силу простым смертным, а только святым. У смертных же прощение никогда не равняется любви. Смертные, даже если и прощают, прощеного не любят. Злая память не дает. Это то, что она сама чувствует к нему теперь. Как только изнемогает физическая страсть, старое страдание, словно тяжелый туман поднимается и вместе с ним возникает гадкое полуосознанное желание мести за прошлые муки. Сделать ему больно, как он ей когда-то... Ни за что... Просто потому, что так хочется, или потому, что плохое настроение, или из-за недовольства собой... Ведь так он и поступал. Почему бы и ей не попробовать то же? Нет, не простила она ему. И не любовь это... Тогда почему его образ — первое, что появляется в голове, когда просыпается она по утрам? Почему он во снах ее и в бессонницах?»

* * *

Артур был занят делами компании. За первый год его женатой жизни, когда он до минимума сокращал рабочий день и перекладывал свои обязанности на других, чтобы как можно чаще бывать дома, с женой, бизнес захромал, и теперь ему необходимо было опять поставить все, как он говорил, на обе здоровые ноги. Сам мучился от того, что времени, которое он мог бы проводить с Нессой, оставалось совсем немного. Никогда не забывал, как чревато для нее чрезмерное уединение, тревожился, заставая жену одну, в грусти или полузабытье: иногда она даже не слышала, как он выходил или возвращался, не откликалась, когда еще с порога звал, по нескольку раз повторяя ее имя.

Но в тот вечер Артур увидел жену в вечерней темноте комнат — и лампы не зажгла и стояла, обхватив себя за плечи, уткнувшись взглядом в стену... Какая-то сверхъестественная тоска была в ее позе. Он напугался: «Несса, ангел мой»... И обнял ее сзади, и она, вздрогнув, развернулась к нему, заплаканная:

— Давай уедем... хотя бы на неделю, куда-нибудь...

— Что случилось, ты — не здорова?

— Я здорова, не волнуйся. Мне просто хочется уехать отсюда, с тобой...

— Хорошо, я освобожусь через несколько дней, и мы уедем. Хочешь, снимем дом у океана?

— Нет, поедем в горы... Я умираю по горам, — сказала.

(«Я умираю в любом случае», — подумала).

— Хорошо. Поедем в горы. Только ты обещай, что не будешь думать о плохом...

Он гладил ее щеки, брови, лоб, губы, одним лишь нежным прикосновением, не переставая замирать перед тайной изломанных линий и странной игрой светотени на любимом лице.

— Как прошел твой день? Чем занималась? — спросил, стараясь быть веселым и сменить тему.

— Я? Ходила в колледж... На одну только лекцию. Потом... Потом купила кое-что для квартиры...

Она лгала, и ложь получалась похожей на правду и от того выглядела еще отвратительней. Но чем отвратительнее была ложь, тем сильнее затягивала. Уже не остановиться. Уже во лжи по горло, и нет, кажется, от нее освобождения, так зачем и пытаться. Зачем требовать от себя невозможного? Ну, чтобы она еще могла сказать? Я встречалась скрытно с первым мужем и горела в объятьях его, презрев и совесть свою и слепую твою любовь... Как нелепа и жестока иногда правда и как не вяжется с действительностью.

Артур не дождался, пока решатся некоторые важные проблемы бизнеса, перепоручил их своему партнеру, снял чудный, уединенный домик в Катскилах, и в конце недели они уехали.

Всю дорогу в Ванессе рвалось что-то внутри, но на подъеме пахнуло в окна машины свежестью, повеяло с гор цветочной пыльцой покоя. Горы — не люди, они не излучают смятения, но — величественное постоянство, поэтому и восходили на них во все времена пророки и святые молиться. Вот что умиротворит! Вот что растворит свинцовую тревогу и сотворит из нее радость. Разольет в душе рассветный свет и умиление. Подаст милость долгожданную... Природа... Для всех родов привольный дар... И, домик оказался, действительно, отдельно стоящим и уютным. Маленькие окошки со ставенками, совсем как в глубинной России, еще пахнущий стружкой деревянный пол, камин, стрекотание сверчков во дворе, детские качели и новенькая лодка, а неподалеку — озерцо с причалом, и первая звезда уже поспешила окунуться в него — так быстро, в полчаса, стемнело...

Уже через два дня Нессе, действительно, стало лучше. Разрозненные, напуганные, как воробьи, от взрывов эмоций и чувств мысли рассаживались по своим гнездам. И она начинала видеть и понимать всю неестественность и бессмысленность своей связи с Андреем: не войти ей в ту же воду дважды, как ни пытаться, и не лгала она ему, когда говорила, что разделилась, как река на два течения. Не вычеркнуть теперь из жизни ни иммиграцию, ни Артура, ни Эрику, ни ужасы «Желтого круга», ни новое имя свое... Но очевидным явилось и еще одно обстоятельство, о котором она только теперь подумала: Андрей не терпел препятствий. Всякое препятствие действовало на него, как красный цвет на боевого быка, или скорее, как боевой бык на прирожденного матадора: он убивал их, чтобы они не уничтожили его. Отсутствие ее любви, вероятно, и встало невидимым барьером (как часты такие парадоксы в сфере эмоций!) в его передвижении по жизни, помехой к успеху и тотальной вере в себя. И мысль эта жаром обожгла. Да способен ли он на настоящую любовь, на любовь не ради себя, а ради нее или ради кого-либо? Но теперь и она на такую любовь не была способна. В этом они сравнялись. И тошно ей от такого равенства.

Она утвердилась в своем решении порвать с ним, теперь уже окончательно. На несколько раз, по ролям, разыграла их последний разговор. Что скажет ему, что он, возможно, скажет ей... Представляла их прощание («так будет лучше для нас обоих»), как подаст руку, словно честная жена («...ведь я другому отдана и буду век ему верна...»), вглядываясь, словно в магическом зеркале отраженную собственную внутреннюю раздробленность. И сравнивала себя с иными: «Какие чистые бывают сердца, какие цельные жизни... Страшно далеко ей до той цельности».

Артур же ощущал только счастье. Все осталось там, внизу, в том чумном городе, и сомнения, и беспокойство, и подавляемый поминутно страх возможной потери. А здесь — вот она, жена его, ориентир его жизни, в такой досягаемой и открытой близости, и нет изнуряющего чувства неуверенности в ее по отношению к нему пребыванию, физическому и душевному. И здесь — небо, какого нет в городе, так низко и благосклонно опустившееся на все еще зеленые склоны гор и откровенно открывающее людям свою ясную явь. Он захватил с собой краски, кисти и несколько небольших холстов. Кажется, настало время вернуться к забытой радости — живописи, и, если тому быть, воссоздать этот благословенный уголок под неожиданно пронзительным впечатлением абсолютного слияния земной красоты с потусторонней...