— Сокращенное от Джозефины.

— Понятно…

Чувствуя, что этот незапланированный диалог готов вот-вот перейти в позиционное русло, я демонстративно отвернулась к иллюминатору.

— Я вам неприятен?

Этот наглый по форме вопрос прозвучал с чисто французским изяществом. Сам тон, которым он был задан, его абсолютная естественность почти сразу же убедили меня, что кем бы на самом деле ни являлся мой очередной попутчик по заоблачным высям, русским он не мог быть по определению. Должны же в конце концов существовать на свете вещи, в которых я разбираюсь лучше Паулины?!

— А вас это удивляет? — спросила я, не отрываясь от окна и чувствуя внутри, где-то под грудью, прилив острого остервенения.

— Естественно, удивляет!

— Вот как?! — Таких наглецов я не встречала уже давно. В одну секунду презрев все наставления великой провидицы Паулины («если он не русский, — подумала я, — с какой стати мне его бояться?»), я повернулась к Бошару, испытывая колоссальную внутреннюю потребность посадить этого упакованного в серый твид воздушного героя-любовника на его истинное место. — Хотите, я перечислю для начала три причины, по которым вы мне не просто неприятны, а даже антипатичны?

— Обожаю критику! — пробормотал Бошар, устраиваясь в своем кресле поудобнее. Со стороны могло показаться, что этот болван рассчитывает услышать в моем исполнении колыбельную песню, под которую сможет побороть одолевавшую бессонницу.

— Извольте, — я выдавила из себя змеиную улыбку и, по-моему, даже зашипела. — Вы регулярно красите волосы слабым раствором басмы и еще какого-то химического красителя. Это первая причина. Вы также регулярно закапываете себе в глаза атропин — от этого ваш взгляд, как вам, видимо, кажется, приобретает утраченную моложавость и безнадежно потерянную сексуальную пронзительность. И третье: вы совершенно бессильны в борьбе с методично разрастающимся животом, а потому, заправляя рубашку в брюки, чуть выпускаете ее поверх брючного ремня, чтобы скрыть унизительную, с вашей точки зрения, припухлось, вызванную многолетним чревоугодием и пристрастием к домашнему печеному. Резюме, сударь: вы активно и — поверьте на слово зрелой женщине! — совершенно безнадежно боретесь со своим возрастом. И в этом стремлении вызываете даже не антипатию, а просто жалость. Ибо если вы не понимаете, что СУТЬ настоящего мужчины составляет отнюдь не внешность, стало быть, жалкие остатки вашей былой привлекательности, которые вы заботливо драпируете в дорогую одежду, — это ваш единственный козырь в борьбе за успех у женщин. Мсье Бошар, хочу поставить вас в известность, что вы классический мастодонт — честолюбивый, капризный, не очень умный, мнительный и легко ранимый, каковых в вашей кобелиной породе, увы, еще предостаточно. И учтите, — злорадно добавила я, увидев, что Бошар раскрыл рот для ответа, — названные мною недостатки — результат ПОВЕРХНОСТНОГО анализа. Вы только представьте себе, к каким выводам я могу прийти, если я решу потратить свое время и стану разбирать вашу жалкую личность по косточкам?!

Бошар еще раз — уже не так уверенно — открыл рот и тут же его захлопнул.

Я удовлетворенно откинулась в кресле и закрыла глаза, посчитав, что спокойное, без ненужных разговоров путешествие обеспечено мне как минимум до самой посадки. И не ошиблась: Седрик Бошар так и промолчал весь полет до родины самого жуткого на свете перца.

В аэропорту Кайенны — довольно-таки невзрачном трехэтажном строеньице, фронтон которого гордо украшал огромный трехцветный флаг Франции — мне предстояло перекантоваться около трех часов, до объявления посадки на ближайший рейс в Сан-Пауло, на который сразу же был переправлен мой багаж.

И эта остановка была также запланирована Паулиной.

Предполагалось, что беглянка (то есть, я) не имела ни времени, ни возможности грамотно состыковать рейсы и так торопилась поскорее смыться, что села в Нью-Йорке на первый попавшийся самолет в сторону Бразилии, которым оказался чартерный рейс в Кайенну. Таким образом, до ближайшего самолета на Сан-Пауло у меня оставалось два часа сорок пять минут.

«Это вполне разумное время, в течение которого тебе надо ОСТОРОЖНО ЗАСВЕТИТЬСЯ, — повторила я про себя одну из бесчисленных инструкций Паулины. — Поверь, сделать это в небольшом аэропорту, где буквально каждый человек на виду, — очень даже непросто. А потому, как только очутишься в здании аэропорта, тут же купи какую-нибудь французскую газету и сразу иди в кафе. Второй этаж, в левом от тебя углу. Там есть еще два бистро, но ты должна направиться именно в кафе. Сядешь за столик, сделаешь заказ и все время, пока будешь там находиться, читай эту газету. С выражением умеренной скуки. Как всякий пассажир, который вынужден два с лишним часа торчать в такой непролазной дыре. Но, прошу тебя: пожалуйста, не перебарщивай! Когда будешь есть, газету отложи в сторону, за едой читают только русские. Однако посетителей не разглядывай, уткнись носом в тарелку. Когда принесут кофе, опять принимайся за газету. Значит, договорились, пусть это будет кафе…»

Кто же спорит — пусть будет кафе! Можно подумать, что у меня была возможность поступить как-то иначе и забрести в аэропорту столицы Французской Гвианы в рюмочную или пирожковую…

В который раз за последние полгода судьба швырнула меня по географическому атласу, как жеваный катышек вырванного с мясом тетрадного листка, которыми мальчишки моего ученического детства обстреливали друг

друга на уроках пения, плюясь в стеклянные трубочки. Закинув на плечо ремень дорожной сумки, я поправила на переносице черные очки, огляделась вокруг, совершенно автоматически зафиксировала, что практически ничем не отличаюсь от полураздетых в силу климатических условий и ярко намалеванных вследствие близости к местам коренного обитания индейцев женщин всех возрастов, и пришла к выводу, что увиденное полностью соответствовало фотографиям из учебного пособия, которое про себя я называла «Сказки бабушки Паулины». Странное это чувство: находиться в совершенно новом для себя месте и тем не менее знать в нем буквально каждый угол, каждую скамейку.

Ощущения квартирного вора.

…Усевшись за небольшой столик в самом углу довольно оживленного кафе, я неожиданно подумала, что в подходах советской и американской разведки к подобного рода вещам есть все-таки принципиальная разница: если, работая со мной, любимые соотечественники из желтого дома на площади Дзержинского неизменно точно знали, где именно мне надлежит сесть, с кем именно встретиться, на каком конкретном слове прервать беседу и при упоминании какого междометия падать на пол и прикрывать голову руками, то Паулина выпустила меня, словно мелкую рыбешку в аквариум с грозными и экзотическими рыбами, определив только принципиальную задачу — выжить, все время оставаясь наживкой. Конкретных рецептов, как именно добиться этого, мне никто не давал. И не потому, что в ЦРУ работали безнадежные жлобы, не желающие делиться с посторонними своими фирменными секретами. Я догадывалась, что в таинственной книге о законах человеческого выживания в среде себе подобных таких рецептов просто не было. Что в общем-то необычно, поскольку книга эта пишется постоянно.

Как я себе представляла, в Центральном разведывательном управлении исповедовали концепцию свободного поиска приключений на собственную жопу, очень похожую на участие в некоем многоактном спектакле, где актер (то есть потенциальная жертва) не зажимается в тисках утвержденного заведующим литературной частью текста, а может в любой момент, по своему усмотрению, в зависимости от обстоятельств на сцене или смены настроений в зрительном зале, смело трансформировать драму в водевиль или водевиль — в классическую трагедию.

Первый вариант, естественно, представлялся мне более предпочтительным, однако второй куда больше отвечал принципам социалистического реализма, в которые я верила слепо и безгранично. Как, наверное, и большинство моих высокообразованных соотечественников, вынужденных догадываться по мхатовским спектаклям о драматургических изъянах бродвейских шоу.