– Договорились, Ла Фарж, – сказал Сент-Сир, нехотя отрывая взгляд от девушки. – Деньги, о которых мы условились, будут положены в ваш банк, как только я вернусь в Париж.

Лили довольно улыбнулась, а Жильбер радостно потер руки.

– Когда вы хотите венчаться, Сент-Сир? – спросил он.

Фабрицио непроизвольно нащупал документ, который зашил в подкладку камзола сегодня утром. Он знал, что времени терять нельзя, так как его миссия не завершена. Не обращая внимания на девушку, он сказал:

– Один из моих кораблей сейчас стоит на якоре в Бресте и ждет моего сигнала. Не вижу причин откладывать свадьбу – мне не терпится поскорее достичь Нового… гм… Мартиники. – Он сделал паузу, чтобы удостовериться, не обратил ли кто внимание на его оговорку, но убедился, что никто ничего не заметил. И ни разу его взгляд не задержался на маленькой поникшей фигурке в сером одеянии.

– Церемония состоится через три дня, в полдень, – объявил Жильбер. – Моя дочь будет готова.

– Хорошо, – ответил Фабрицио. – Я пошлю гонца известить капитана, чтобы он был готов сняться с якоря, как только я прибуду на борт со своей женой. – Тут он вдруг вспомнил о девушке и перевел на нее свой твердый, как гранит, взгляд. – Итак, прощайте, мадемуазель Ортанс, до скорой встречи.

Он повернулся и вышел из комнаты, оставив ее, потрясенную, почти без чувств.

– Как вы могли, папа? – закричала она, как только Фабрицио вышел. – А вы, мама? Как вы могли позволить папе продать меня этому невыносимому человеку?

– Мы сделали для тебя то, что все родители делают для своих детей, – ответила Лили, которой наскучили капризы дочери. – В эти тяжелые времена мы сделали все, что в наших силах, чтобы обеспечить твое будущее. Мы не сможем больше оставаться во Франции и заботиться о тебе. Ты не единственная девушка, чей брак устроен родителями, и, должна сказать, устроен наилучшим образом.

– Не горюй, – отец пытался утешить ее, – в судьбе молодой девушки могут быть вещи пострашнее, чем брак с молодым, богатым и знатным плантатором. Например, навеки заточить такую красоту в стенах этого монастыря. – Его горящие глаза жадно ощупывали фигуру дочери. – Я и понятия не имел, что ты превратилась в такое очаровательное создание. Надо же, этому Сент-Сиру здорово повезло.

Свиток двадцать второй

Герсими утерла слезы. Ей было так жаль малышку Орти, что на какой-то миг она и сама почувствовала острое желание расстаться с такой неприветливой и жестокой жизнью. И только сложив платочек, поняла, что никакой Ортанс нет – во всяком случае, сейчас и здесь.

Только она, ее муж Шахземан, первый мудрец и советник, и рассказчица, волшебница Шахразада.

– А что было с этой девушкой дальше? – спросил Шахземан.

– Понятия не имею, – Шахразада пожала плечами. – Должно быть, ее судьба откроется мне позже. Если откроется вообще когда-нибудь.

– Да, сестричка, твои сны странны, но твое мастерство… Оно много выше всего, что я видела в своей жизни.

Шахразада молча улыбнулась невестке. Эти слова от Герсими она уже слышала, должно быть, не одну тысячу раз. Хотя сейчас, тут «сестричка» была права, чувствовала, что ее истории не просто оживают перед глазами слушателей, они и ее саму затягивают в сладостный омут. Тот самый, из которого с таким трудом ей удается вынырнуть на рассвете.

«Хотя, Аллах всесильный, как бы мне хотелось остаться там! Быть может, быть Маргаритой… Или Амалью, юной джиннией… Или Маделайн, грезящей о любви своего странного мужа… Нет, наверное, все-таки Маргаритой, ведь Деймон так хорош, так пылок… И так похож на Шахрияра, каким тот был еще не так давно…»

Шахразада мысленно вернулась к своим снам. Картины, вновь открывшиеся ей, были столь яркими, что не осталось никаких сомнений: она переживает чужие реальные жизни, погрузившись в сновидение здесь, в тиши Жемчужного дворца. Царица так глубоко погрузилась в размышления, что не слышала ничего – ни пения птиц в кронах деревьев, ни шепота ветерка, ни даже достаточно громкого разговора Герсими и Шахземана.

– Поверь, мой друг, матушка не сомневается, что все, увиденное Шахразадой, все пережитое ею – настоящие жизни, осколки разных жизней. Иначе как бы ей удалось проснуться, зажав вымазанный в грязи медальон с портретом какого-то варвара. Или отчего она с такой тоской вспоминала об океане, которого не видела никогда, о том, как морское чудовище поклонилось ей, словно дрессированный конь на скачках…

– Я верю, девочка моя, верю… Мне даже не нужно слова всесильной и прекрасной Фрейи для этого – вполне достаточно было увидеть глаза твоей «сестренки» после того, как она закончила сегодня рассказ об этом странном месте… Как она его назвала?… А, да, монастырь…

Герсими взглянула в лицо мужа.

– Теперь ты убедился? Видишь, что я была права?

Шахземан качнул головой – темно-синий берилл в чалме на миг вспыхнул мертвенным светом.

– Не о твоей правоте сейчас идет речь, милая. Я увидел в глазах сестренки настоящую боль, такую, какую можно лишь пережить самому. Ее горе было неподдельным, ее отчаяние – безграничным. Никакие сновидения не могут дать такой полноты чувства. Она и впрямь жила другой жизнью.

Герсими улыбнулась – сколько лет она была вместе с Шахземаном, но по-прежнему радовалась тому, сколь близки их души, сколь обострено восприятие и сколь похоже они оценивают все, что происходит вокруг.

– О да, муж мой. Она живет другой жизнью. И… – тут Герсими на миг запнулась, стараясь как можно точнее описать свои мысли, – мне кажется, ей там нравится…

– Многим людям нравятся их сны, – Шахземан пожал плечами, не понимая, что же заботит жену.

– Нет, они не просто нравятся Шахразаде. Ей нравится та жизнь… Та, а не эта. Не жизнь царицы, любимой жены халифа и подлинного сердца великой Кордовы. Ей по душе суета иных миров – альбионского Лондона, полуденных островов, населенных пиратами и их ветреными возлюбленными. Жизнь полуночной колдуньи Оньи и далекого города на Сене, которому лишь предстоит стать подлинной драгоценностью мира…

– Поня-а-тно…

– Наконец ты понял меня!

– Более чем понял, милая. Выходит, она бежит отсюда туда?

– Боюсь, что да… Более того, боюсь, что дни, которые она проводит здесь с нами, уже тяготят Шахразаду. Мне иногда кажется, что она становится похожа на собственных сыновей, которые то и дело спрашивают «а дальше, мамочка?». Только она спрашивает у самой себя… Или у тех девушек, жизнь которых поглощает само ее существо.

– Это очень плохо, малышка…

Только теперь Шахземан ощутил настоящее беспокойство.

– Да, мой милый. Это плохо…

– Но что же нам делать?

– Нам? – подняла брови Герсими.

– Конечно, нам. Некогда мы уже помогли этим двоим обойти, казалось, непреодолимое препятствие в их жизни. Похоже, что и теперь у нас нет иного выхода.

– Увы, мальчик мой, – из воздуха ступила на мраморные плиты дорожки красавица Фрейя. – Сколь бы сильно ты ни желал этого, но сейчас твоих сил недостаточно…

– Добрая моя матушка, – улыбнулась Герсими, обнимая богиню.

– Доченька… – Фрейя чуть рассеянно ответила на объятия.

– Прекраснейшая, – склонился в поклоне Шахземан. – Но отчего ты столь уверена в этом? Ведь тогда, пять лет назад, подлинное Зло грозило Шахрияру и Шахразаде… Но все же мы смогли найти против него оружие…

– В том-то и дело, сын мой! Проклятие, вызванное к жизни порождением этого самого Зла… Сейчас же никто не околдовывал малышку Шахразаду. Никто даже слова дурного ей не сказал… никакой магии, никаких заговоров… И все же она бежит из мира, где ее судьба определена, прекрасна, величественна… бежит туда, где ей ежесекундно грозят самые разные опасности – как мнимые, так и самые настоящие…

– Бежит, матушка?… – переспросила Герсими, словно не веря собственным ушам.

– Да, детка, бежит. Но ты и сама это прекрасно видишь, хотя еще боишься этого своего видения. Более того, думаю, она почти сознательно выбирает, куда именно ей отправиться… Или где остаться…