— Какой ценой, отец мой.

— Ценою Нечистого! — завопил Роберто, — ценою того одержимого богом проклятого исчадия сатаны, что живет рядом с вами и глаголет именем вашим и возмущает против вас небо и землю! И если вы отвернетесь от него, то благословит вас господь и избавит тело ваше от болезни, которую гнев его ниспослал вам, и изведаете вы долгую, тихую старость! А не оставите вы его, тогда поразит вас господь снова и снова, поразит каждый член ваш и каждый вздох, поразит на смерть, поразит вечным проклятием!

Дог заворчал, раздраженный ревом и крикливой жестикуляцией святого.

— Тихо, Тристан! — с усилием произнес король, который за все время не пошевельнулся, а только закрыл глаза. Но вот рука на левой стороне лица задвигалась, и он прошептал:

— Я с моим милым братом не расстанусь…

Роберто потряс кулаками, задыхаясь от ярости. Затем речь его снова полилась потоком, он рисовал яркие картины страданий, смерти и адских пыток на том свете… Он остановился перевести дух.

— Я с милым моим братом не расстанусь… — прошептал Людовик, обеспокоенный тянущим сверлящим ощущением во всем теле, которое не покидало его с самого отъезда Оливера в Тур и теперь все усиливалось, устремляясь к голове.

Слова святого больно ударяли как камни, вылетающие из пращи; он дошел до предела, он угрожал предать анафеме… — …и господь поразит тебя, богохульника, в эту самую ночь! — завопил он.

Тогда из стены раздался могучий голос:

— Довольно!

Роберто отшатнулся, словно его ударили в лоб.

И у короля левая рука упала с покрытого холодным потом лица, как будто он не знал, чей это голос. Или это кровь, предательская кровь, которая весь день подкарауливала, изготовившись к прыжку как хищный зверь, а теперь бросилась в голову…

— Чудо! — простонал он, задыхаясь, и воздел руки ввысь. Ужас перед неизбежным сковывал его тело, и некуда было спастись от удара настигающего его кулака.

— Да будет чудо… помоги…

Отшельник встрепенулся. Это не был глас божий: ведь он становился поперек справедливому и доброму делу. Значит, это голос дьявола. Значит, с ним нужно бороться. И вот ковер на стене раздвигается и является сам Нечистый! Но разве король не молил только что о божьем чуде? Разве не был он уже тем самым обращен? Тут-то и нужно показать…

Он бросился на Оливера, потрясая распятием как палицей крича:

— Изыди, изыди, сатана! Дай, боже чудо!

Дог с яростным лаем сорвался с места… вот уже ощутил отшельник страшную, дикую боль в бедре… и полетел в какую-то бездонную, оглушающую, слепящую бездну.

Неккер перепрыгнул через лежащего, оттащив от него собаку, и устремился к креслу. В ремнях с багровым лицом, с болтающимися руками висел король.

Рассветало. Наступал последний день сентября. Оливер глядел, весь съежившись, на побелевшее и тихое лицо Людовика. Он ждал его пробуждения, чтобы опять началась эта борьба, которой конца не видно. Но почему чудесным каким-то покоем полна грудь Оливера? Почему не покидает его чувство беспричинного, глупого, детского счастья, словно он уже у конца пути?

Людовик был неподвижен, глаза его закрыты, ничто не показывало, что он проснулся. Только губы его вдруг зашевелились, сперва беззвучно; потом тихо, но явственно донеслись слова:

— Елей… священный елей… дай скорее, брат, скорей, чтобы я успел помазать тебя на царство!..

Неккер почувствовал во всем теле необыкновенную легкость; ему казалось, что сердце не бьется больше. То было не страдание, а расцвет радости и любви, излучение благодарности. Он приник губами к влажному лбу Людовика.

— Час избавления настал! — восторженно шептал он над ухом лежащего.

— Елей, елей! — опять раздался еле слышный голос.

— Король не должен умереть!

— Король не умрет, умирает Ле Мовэ, — улыбнулся Оливер; он встал, снял ампулу с налоя и прижал ее к слабым пальцам Людовика.

— Я не могу удержать ее, — жаловался надтреснутый голос.

— Ничего, я помазан словом, — успокоил Оливер и тихо положил ампулу королю на сердце.

— Король входит в тебя, брат мой, — послышался замирающий торжественный голос. Неккер прошептал в уста Людовику:

— Оливер входит в тебя, брат мой.

И он поцеловал раскрытые губы. Потом он стал говорить, говорить звучным голосом прежнего, здорового короля; этот голос наполнял темный покой, и в словах звучали знакомые, царственные мотивы, полные жизни и отваги. Он говорил о делах государства, о мерах к сохранению мира: не нужно искать столкновений с Бретанью, единственным еще самостоятельным герцогством в стране; его можно завоевать мирным путем, если вести правильную и тонкую династическую политику. Внешние сношения с другими державами нужно будет продолжать в том же духе, что и раньше, а налоговое бремя, тяготеющее над населением, постепенно облегчить. Будущее государства рисовалось исполненным величия и мощи.

— Велик и могуч король! — послышался еле внятный шепот, и дыхание стало прерывистым и тяжким.

Оливер тихо встал, не переставая говорить, и потянул за шнурок звонка. Слова его стали задушевней, когда он от суровых государственных дел перешел к зверям. Он называл любимые имена, шутил с журавлями и совами, звал собак, похлопывал лошадей по красивым шеям.

— Милые звери, — прохрипел лежащий.

Дверь тихо отворилась. Жан де Бон понял сделанный ему Оливером знак и немедленно исчез снова.

— Нужно еще больше зверей завести, — торопливо и не переставая говорил Оливер, отирая холодный пот со лба Людовика, — нужно повсюду искать хороших собак, в Испании спрашивать борзых и валентийских пинчеров. Из Сицилии привезти мулов. А в Берберии есть особая порода маленьких волков, которых называют «Аддиб»…

Тут к смертному одру подошел капеллан.

Глава четвертая

Виселица

Королева с дофином приехала через несколько часов после смерти Людовика. Оливер послал за нею нарочного, и она поспешила на его зов, не обнародовав в своей резиденции известия о смерти короля и не сообщив об этом ни дочерям и их мужьям, герцогам Бурбонским, ни кому-либо из вельмож и князей королевства. Жан де Бон встретил ее и повел по немым, холодным покоям, мимо немых, холодных шотландцев в комнату усопшего. Людовик, спокойный и белый, лежал на подушках. Тихая смерть провела по его лицу благостной, волшебной своей рукой и разгладила его; нужно было очень внимательно всмотреться, чтобы заметить следы первого удара. Неккер сидел на маленькой скамеечке, в головах усопшего, совсем наклонившись вперед, так что голова его лежала несколько ниже головы покойника. Казалось, он все еще прислушивается к биению остановившегося сердца; он сидел так в продолжение долгих часов.

Шарлотта, слегка вздрогнув, остановилась в дверях; не сразу можно было разобрать в неверном пламени свечи, кто здесь жив, кто мертв, кто король, кто Неккер. Оливер повернул к ней голову, встал и поклонился с доброй улыбкой на устах.

— Мессир… — тихо сказала Шарлотта и опустилась на колени у кровати рядом с дофином, робким, некрасивым мальчиком лет пятнадцати. Она прочла краткую молитву, встала и задумчиво, нерешительно обернулась.

— Может ли регентство рассчитывать на вас, мессир? — спросила она. Оливер подошел ближе, снова улыбнувшись и качая головой.

— Если бы я ответил утвердительно, ваше величество, — сказал он, — то и регентство, и мир внутри страны, и единство государства — дело жизни этого великого человека — просуществовали бы до смешного недолго. Неужто вы этого не знаете сами, всемилостивейшая государыня?

Шарлотта молчала, сжимая ладони, как всегда, когда ей не удавалось побороть волнения. Неккер разглядывал ее. Она в старости похорошела. Седина растворила все некрасивое, грубое, страдальческое в серебристой своей важности; слишком широкое лицо стало как-то меньше.

— А что предпримете вы, мессир? — спросила она наконец.