— А как вы думаете, когда это произойдет? Он снова задумался, прикусив губу.

— Не исключено, что это случится в конце января, но я думаю, вряд ли... Март, это уже гораздо вероятнее. — Затем, еще немного подумав: — Май — да. Май —почти наверно.

Я был поражен такими удивительными пророчествами, которые мой собеседник произносил так спокойно. Генерал Гамелен, казалось, смотрел в лицо будущему если и не с легким сердцем, то, во всяком случае, без страха. Я сказал, что отсрочка, которую он имеет в виду, позволяет надеяться, что мы к тому времени восполним наши пробелы, в особенности в отношении авиации.

— Да, — сказал он твердо, но в тоне его чувствовалась какая-то недоговоренность, — к марту только-только.

— Что касается танков, — продолжал я, — бельгийцы говорили мне, что у них лучшие в мире противотанковые орудия.

— Это верно.

Часы на стене, на которые я время от времени поглядывал, показывали, что я пробыл здесь уже час десять минут. Несколько раз я намекал на то, что опасаюсь отнимать у него так много времени, но он каждый раз, слегка махнув рукой, отвечал: «Нет, нет. Вы нисколько мне не мешаете».

В течение этого часа и десяти минут ни разу не позвонил телефон, ни разу не постучали в дверь. Поистине здесь была атмосфера непостижимого спокойствия. Наконец я поднялся.

— Я покажу вам армию, так сказать, в одном ее сечении, — сказал он и улыбнулся. — Вы начали этот вечер со мной, теперь вы отправитесь в главную квартиру; затем вы посетите генерала, командующего группой армий, потом армейского генерала, затем один из главных фортов линии Мажино и оттуда, сколько это будет возможно, доберетесь до передовых постов. Смотрите повнимательнее.—Он снова улыбнулся. — Разумеется, все, что вам покажут, все это строго конфиденциально. Когда вы вернетесь, я буду рад побеседовать с вами обо всем этом.

Двадцать четвертого вечером, когда я вернулся, я предпочел, следуя своему обычному правилу, послать генералу Гамелену, вместо того чтобы тотчас же просить его о свидании, краткий письменный отчет и в то же время дал ему понять, что я хотел бы повидать его. Я постарался не ставить себя в смешное положение и не изображать из себя военного эрудита, а изложил или, вернее, дал понять со всей возможной скромностью то, что я думаю, тщательно выбирая для этого осторожные выражения. Тем не менее было совершенно ясно, что я обнаружил серьезные недостатки и беру на себя смелость привлечь к ним внимание человека, который скорее чем кто-либо другой мог устранить их.

Так, например, в самом начале моего письма я говорил следующее: «Невольно удивляешься малому количеству бомбоубежищ и полному отсутствию окопов, которые могли бы служить убежищем в случае бомбардировки. Офицеры, которых я спрашивал, как они поступают в случае бомбардировок, отвечали мне, что они просто отдают приказ рассыпаться по лесу и рекомендуют солдатам ложиться ничком в ямы или в какие-нибудь канавы, выбоины и т. п.».

Относительно самой линии Мажино: «Когда несведущий, но внимательный посетитель осматривает внешние укрепления, они кажутся гораздо менее внушительными, чем хотелось бы, хотя они, как говорят, недавно закончены. Противотанковые ловушки производят такое впечатление, словно их сооружение производилось слишком экономно; мало рвов; проволочные заграждения, конечно, сами говорят за себя, но глубина их и длина много меньше того, чем представляешь себе заранее».

Относительно главных фортов: «Здесь, может быть, было бы уместно сказать со всеми надлежащими оговорками, что у непосвященного посетителя невольно создается впечатление, может быть, и не очень обоснованное, что огромная неуязвимая масса бетонных сооружений, прекрасно распланированная внутри, обладает огневыми средствами, удовлетворяющими лишь самым минимальным требованиям. И хотя, конечно, посетитель совершенно убежден, что столь хорошо защищенные и так прекрасно обслуженные орудия несравненно выше по своей действенности, чем полевые орудия, все-таки трудно представить себе, каким образом в случае бурной и мощной атаки противника смогут они держать под огнем достаточной плотности то пространство, которое они должны сделать непроницаемым как с фронта, так и с флангов».

Я упомянул также о серьезных опасениях, которые я слышал от армейских генералов по вопросу об авиации, и о той опасности, которую представляет, на мой взгляд, чрезмерно спокойное существование армии непосредственно за линией фронта. Человек с таким проницательным умом, каким был Гамелен, не мог не почувствовать всю серьезность моих замечаний, несмотря на ту исключительную учтивость, в которую я считал своим долгом облечь их.

Он мне не ответил и не прислал за мной. Больше я его не видал.

Прежде всего я со всей скромностью должен сказать, что не льщу себя надеждой на то, что я в состоянии пролить полный свет на это крайне странное явление, которое, по всей вероятности, восходит к непонятным свойствам, заложенным в самой человеческой природе.

Но в первую очередь совершенно несомненно следующее: те, кто твердят и повторяют после катастрофы, что Гамелен был дурак, «полковник Блимп», доказывают только одно — что они сами не знают, о чем говорят. Когда Поль Рейно в мае прошлого года заявил, что нам нехватает какого-то усилия мысли и что пришло время «обдумать войну», то его упреки, направленные против Гамелена (которого он должен был вот-вот сместить), были очень далеки от истины. Человек, который сидел против меня в декабре 1939 года и говорил то, что я привел выше, обладал умом блестящим, умом, деятельность которого протекала не в пустоте, но была направлена непосредственно на разрешение военных задач и в самой последней стадии их развития. Прогноз, который он мне тогда сделал, показал теперь всю его поистине удивительную прозорливость. Невозможно вспоминать об этом без некоторого содрогания.

Есть еще люди, которые говорят: «Гамелен сделал карьеру с помощью политиков, которым он угождал». Но прежде всего они забывают, что военные, если они достигают высоких постов, неизбежно вынуждены считаться с политическими деятелями, и этот аргумент не говорит ни за, ни против их военных дарований. Молодой Бонапарт преуспел благодаря своему тонкому умению обращаться с политическими деятелями. А победоносные генералы Третьей империи — разве они созданы не политическими деятелями? Но можно продолжить рассуждение и дальше и утверждать без всякого парадокса, что это очень хорошо, что именно политические деятели, люди штатские, а не военные, решают, кого именно следует выдвинуть на высшие военные посты, ибо военные, можно сказать почти наверняка, не преминули бы ставить всяческие препятствия на пути независимого таланта, а еще больше — гения. Кто именно, политические или военные деятели, заставили замолчать Шарля де Голля?

И тем не менее очевидно, ответите мне вы, что человек, который словно по волшебству предсказал майские события, допустил, чтобы войска, которыми он командовал, стали почти пассивной добычей этих событий. К тому же — это мелкий, но весьма показательный факт—он оказал мне доверие и уважение, поделившись со мной благороднейшими мыслями во время этого нашего свидания, продолжавшегося больше часа, но он же оскорбился, когда я со всей самой осторожной учтивостью указал ему, что на фронте не все находится в блестящем порядке.

В действительности — и это-то и приближает нас к истине, — Гамелен, повидимому, принадлежал к числу людей с широким и острым умом, которые не терпят, когда нарушается их представление о вещах. Более того, такие люди избегают малейших обстоятельств, которые могли бы заставить их изменить это представление. Мне говорили, что он редко посещал фронт или хотя бы даже военную зону и что почти все его поездки, в качестве командующего союзными армиями, сводились к поездкам между Венсеннским замком и резиденцией Даладье или между Венсенном и Лондоном, когда там собирался высший военный совет. И, разумеется, не страх перед опасностью и, пожалуй, даже не усталость (но в этом я не так убежден) удерживали его; вероятнее всего это было желание избежать суматохи, осложнений, неприятных открытий, на которые можно было натолкнуться, взысканий, когда пришлось бы налагать, и всякого рода инцидентов, в которых ему пришлось бы проявить свой гнев. Он предпочитал «обдумывать войну» подобно Декарту в своей poele— его знаменитой комнате в Голландии.