— Хотите есть? — спросил он в конце концов.

Дженис вздрогнула при этих словах, произнесенных неуверенным голосом, смотрела на него, как ему показалось, бесконечно долго и вдруг хихикнула.

— А вы хотите есть? — спросила она.

Ричард рассмеялся. Дженис, почувствовав вдруг, что от ее натянутости не осталось и следа, подтянула под себя ноги, тряхнула волосами, и Ричард подумал, что его коттедж словно ожил.

— Хорошенькое начало! — Он встал. — Господи, до чего же все это глупо. Хотите вы есть?

— Да! Хочу! Просто ужасно хочу! — Дженис, желая помочь, повернулась, протянула руку через спинку кушетки, потянулась за подносом, нечаянно столкнула его со стола — и все грохнулось об пол.

— Оставьте! — приказал Ричард. — Оставьте! Если мы начнем ползать на карачках с совками, то обязательно стукнемся лбами и тогда… Выпейте.

Дженис смущенно кивнула, чуть ли не со страхом поглядывая на засыпавшие пол осколки. Ричард пошел было за стаканами, но, перехватив ее взгляд, быстро принес щетку и все вымел. Осколки гремели в маленьком совке.

— А теперь, — сказал он, — виски. Поскольку ничего другого нет.

Он налил две солидные порции в высокие зеленые стаканы и подошел к Дженис, которая, сидя на ручке кресла, с трудом справлялась с приступом смеха. Они чокнулись и выпили.

— Почему вы сказали, что это глупо? — спросила, помолчав, Дженис.

— Хватит об этом, прошу вас. Выпейте лучше еще. — Он подлил ей виски. Теперь все пойдет как по маслу: они слегка подопьют, лягут в постель, быстро управятся — а потом уж будут расплачиваться за последствия, если последствия будут. Всякий другой вариант был бы слишком мучителен и, возможно, включал бы еще больший элемент расчета — да, может и так; эта мысль подбодрила его. — Ваше здоровье!

— Нет, но почему все-таки это глупо?

— О, к черту, Дженис! Провались оно! Провались все! Это же очевидно.

— То есть нам, очевидно, надо было прямо лечь в постель, — сказала она с такой нарочитой небрежностью, что Ричард снова расхохотался; слова, казалось, падали у нее изо рта, как сочные сливы. Переспелые!

— Да, я так считаю, — ответил он тоном военного командира, — и я считаю, что следующая операция, несомненно, должна вылиться в массированное наступление моих сил для прорыва вашего фланга. В дальнейшем следует придерживаться тактики ad hoc[3].

— Ну и что?

— Ну… и это было бы недостойно. Особенно после того, что вы мне рассказали. За что мы выпьем сейчас?

— Помолчите!

— Ладно!.. За молчание!

— То, что с вами случилось, должно быть ужасно, — сказал он погодя. — Я вел себя как скотина… Извините меня.

— Когда кто-то говорит, что мл себя по-скотски, не делает ли он это для того, чтобы ему тут же сказали: «Нет-нет, что вы!» — тогда он утешится и может продолжать в том же духе. — Она сказала это весело, возбужденно.

— Да! Да! Наверное, отчасти так оно и есть. Беда в том, что все так переплетено, что не найдешь ни начала, ни конца. — Он улыбнулся. — Лучшая мысль этой недели! — И затем: — Нет, я был скотиной, пытаясь «подкатиться» к вам, ведь я знал, что с вами произошло. И это больше не повторится. Ни сейчас, ни впредь. — Он поклонился.

— Можно мне еще выпить?

— Разумеется. — Он протянул руку и плеснул виски ей в стакан.

— По-моему, ваша беда в том, что вы ничем не заняты, — осторожно сказала Дженис, не уверенная, имеет ли она право лезть в его личные дела, — вы говорите и каетесь… я прекрасно понимаю почему, можете больше не произносить речей в свою защиту… только что вы намерены делать дальше?

— Людям иногда удается изменить себя.

— Святым! — возразила она категорически.

— Не только святым. Всяким. Об этом что ни день пишут — о людях, которые вдруг осознали, что больше не хотят быть такими, какими были до сих пор, и действительно что-то предпринимают в этом направлении.

— Прямо как в «Ридерс дайджест»: «Внезапно осознав, что я нахожусь на ложном пути…»

— Подступ был ложный…

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать «подступ был ложный», — ответил Ричард. — Если я не могу выразить свою мысль без того, чтобы меня не обрывали, причем заслуженно, значит, лучше мне и не соваться.

— Аргумент довольно-таки слабый. Вам не кажется?

— Нет. Если не умеешь отстаивать свои убеждения, значит, лучше о них помалкивать. Но вот, откинув в сторону мою личную непригодность для роли человека, выступающего со всякого рода предложениями… почему все-таки человек, объявивший, что он верит в Бога, или в Демократию, или в Справедливость и так далее, совершенно «естественно» вызывает у нас смех? Кажется, достаточно одной усмешечки, чтобы он шлепнулся мордой в грязь. Почему у нас не хватает пороху верить во все это, зато уж если кто-то скажет: «Я верю в Деньги, Женщин, Власть, Наслаждения», ему будут почтительно внимать? Может, секс, звонкая монета, положение в обществе и гедонизм внушают больше доверия, чем справедливость, свобода и вера, может, она внушают больше доверия потому, что они, вне сомнения, гораздо более свойственны миру — такому, каков он сейчас и каким был всегда? Может, следует — как поступают некоторые — посвятить себя служению этим тотемам, все поставить на них, потому что только от них рождается что-то новое?

Ну а если не хочешь, — горячо продолжал он. — Что тогда? Сложить крылышки, сказать: «Я, наверное, отстал от моды, за международной жизнью не слежу, закулисной жизни не знаю, за событиями не поспеваю, чего-то мне не хватает, я, собственно, из каменного века…» — и скромно уковылять в какой-нибудь уютный уголок, предоставляя арену тем, кто получше и помодерней? Что ж… так я и поступил; это первый этап. А устроившись в уголке, можно попытаться привести круговорот своих мыслей в порядок; вы начинаете читать. И натыкаетесь на фразы, которые сперва кажутся вам очень правильными, вроде вот этой у Торо — я вчера вечером даже ее выписал… — Он взял книгу: — «Если человек идет не в ногу со своими товарищами, это значит, что он слышит не того барабанщика. Пусть же он шагает под ту музыку, которую слышит, каков бы ни был ее такт и из какого бы далека она ни доносилась». — Он захлопнул книгу. — Мысль вам нравится — ровно одну минуту. Затем вы начинаете соображать, что эта мысль скорей мешает, а отнюдь не помогает вам, потому что вывод из нее можно сделать один: каждый человек, что бы он ни делал, по-своему прав. Геббельс просто слышал не того барабанщика, и Калигула тоже.

Кроме того, вы начинаете соображать, что утверждения вроде торовского возможны лишь при наличии норм поведения общественных и личных, устоявшихся настолько, что любое отклонение от них можно только приветствовать, поскольку оно вносит свежую струю и обеспечивает перемену к лучшему — значит, принимается за аксиому, что основная структура остается неизменной. Только о какой основной структуре можно говорить теперь? Люди обычно подчиняются правилам — но что это означает? Хотя большинство в известной степени придерживается моногамии, так сказать, многие ли найдут какие-то доводы в ее защиту, кроме того, что так удобнее? Да и во всем так же. Ладно, что плохого в подобном утилитаризме? Ровным счетом ничего, кроме того, что в конце концов он обязательно приведет к обществу, где взаимоотношения людей будут покоиться исключительно на деловой основе. Ладно, почему бы и нет? Почему не согласиться с тем, что ваши друзья — это ведра, которыми можно черпать воду из чужих колодцев, что ваша жена — это известное количество половых отправлений, необходимое украшение и к тому же с ней всегда можно поболтать? Так будет проще. Но это омерзительно! К чему может привести подобный утилитаризм — только к той разновидности скотства, которую любят называть нарядным словом «Анархия». Любовь и Анархия? Несовместимо! Со временем Утилитаризм будет все больше полагаться на незыблемость — а что может быть несовместимей с незыблемостью?

Итак, мы возвращаемся к тому, с чего я начал. Я сказал, что не считаю себя пригодным для роли человека, выступающего со всякого рода предложениями. Блям-блям-блям! Это, безусловно, обесценивает мои последующие высказывания. Потому что нельзя говорить в отрыве от себя. Если вы считаете, что нужно что-то делать, то и делайте хотя бы что-то — при условии, конечно, что не нанесете этим ущерба окружающим. Вы должны закалить себя — хотя бы до известной степени, — должны придать себе устойчивость, выработав в себе убеждения, пусть смутные, вроде тех, что раньше поставляло общество, или какие вы сочтете нужным иметь. Кругом вода; единственный способ испробовать ее — это раздеться догола и нырнуть. Правда, в наше время больше пристало плавать в полном одеянии — в наркотическом тумане или укутавшись во всякие выверты для избранных; может, так оно и нужно. Но одна из причин, почему я приехал сюда, — это потому, что я твердо убежден, что так не нужно!