— Что ж, — сказал Уиф, — пора бы вам наконец решить этот вопрос. Так или иначе.

— Да не хочется мне торопить ее, — ответил Эдвин. — Мне ведь не к спеху. Поймите меня, пожалуйста. Я бы не хотел, чтобы она подумала, будто я на нее наседаю.

Уиф чуть было не сказал ему — следуя по стопам миссис Джексон, — что, может, и лучше было бы, если «насесть», но вовремя прикусил язык. Тут уж или одно, или другое. Если он так высоко ценит постоянство Эдвина, его бережное отношение к Дженис, как тут намекнешь ему, что все это не в коня корм, — можно окончательно вышибить у парня почву из-под ног.

— Да я ж понимаю, Эдвин, что тебе не к спеху. А вот с ней-то как? То есть, я хочу сказать, и ей ведь надо на что-то решиться в конце концов. Ты не думай, будто мне это как-то мешает, но решить этот вопрос нужно.

— Видите ли, я только хотел, чтобы вы знали, как я на это дело смотрю.

— Знаю, парень! Спасибо! — Эдвин переступил с ноги на ногу, почувствовав сострадание в его тоне. — Ты ведь знаешь, я всегда очень высоко тебя ставил, — продолжал Уиф, не догадываясь, что слова его звучат как-то очень уж прощально, — знаешь, что сам я ничего лучшего не желал бы. Уверяю тебя! Ладно, я поговорю с ней.

— Пожалуйста, не надо — разве если вы увидите, что она… в общем, не надо этого делать. Собственно, я сам не знаю, как тут быть.

— Уж я постараюсь не напортить. Обещаю тебе!

Вид у Эдвина сделался совсем страдальческий, он ясно представил себе, как бестактные слова встанут между ними непреодолимой стеной и окончательно погубят все его шансы на удачу. А рассчитывать можно было только на удачу — это Эдвин прекрасно понимал.

— Может, пойдем выпьем? — спросил он.

— Нет, спасибо, Эдвин. Мне домой пора.

— А может, пойдем? — Молодой человек вытянул шею и мотнул головой по направлению к трактиру, как будто то обстоятельство, что трактир по-прежнему стоит на своем месте, могло придать его предложению больше убедительности.

— Нет, я и так опаздываю. Эгнис будет беспокоиться.

— Ну что ж.

Первым тронулся с места Уиф. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы оставить Эдвина — смиренное воплощение душевного состояния, изображенного Мунком в его «Крике». Только Эдвин не кричал — собрав в комок всю свою волю, он слал ее вдогонку Уифу, сам же стоял, замерев на месте, без содрогания ожидая приступа отчаяния, от которого — он догадывался — ему не уйти. А вот Уиф содрогнулся.

Он вошел в дом, раздал подарки и уселся ужинать, довольный тем, что впечатления дня помогут ему заполнить трещину, пробежавшую в семье и грозившую расшириться. Кухня насквозь пропахла младенцем. На веревке у очага сушились пеленки и резиновые штанишки. Выстиранные детские вещички лежали стопками на буфете; на каминной доске валялись английские булавки, тут же выстроились стройным рядом бутылочки. Сама же девочка лежала в углу кушетки. Ее назвали Паулой по настоянию Дженис, только в этом и проявился ее интерес к дочери.

Эгнис едва держалась на ногах от усталости. Желая оградить Дженис от неодобрительных толков, уже начавших циркулировать в деревне, она упорно продолжала исполнять все обязанности, взятые ею на себя ранее, не желая своим отказом давать лишнюю пищу для сплетен. Но даже с ребенком она управлялась с трудом. А Дженис почти совсем не помогала ей. Она никогда не кормила девочку, только изредка стирала пеленки, а если порой и наклонялась пощекотать малютке шейку или поиграть с ней, то лишь ценой героических усилий, с единственной целью сделать приятное Эгнис — и в такие минуты на нее было больно смотреть.

Все это было еще терпимо, пока Дженис чувствовала себя плохо, — Уиф и Эгнис видели в этом объяснение поведению дочери, правда, объяснение это теряло с каждым днем убедительность, но все же помогало мириться с положением дел, огорчавшим и пугавшим их. Однако вот уже несколько дней Дженис по вечерам спускалась вниз. Она чувствовала себя лучше. Сидела в кресле с забытой книгой на коленях, и все ее силы, казалось, были сосредоточены на том, чтобы не допустить домашних в свой внутренний мир. Выглядела она усталой; тело после родов еще не обрело былую гибкость и подвижность, и только волосы оставались такими, как были. Она подолгу расчесывала их и холила, словно ей было необходимо, чтобы хоть что-то напоминало ей о прежнем и вселяло в нее бодрость. Они у нее были густые и длинные, темно-золотые с более светлыми, соломенными прядями, еще больше оттенявшими их красоту; волосы обрамляли ее лицо, даже занавешивали его от посторонних взглядов. Такое же отсутствующее выражение часто появлялось у нее, когда она была подростком, вспомнил Уиф. Он до сих пор не мог смириться с тем, что его отношение к ней невольно переменилось после той давней болезни. После болезни у нее развилось сильное малокровие, и он стал обращаться с ней так, как, по его несколько смутным понятиям, следовало обращаться с больными, а поскольку сама она стала все больше времени проводить за книгами и все больше отдаляться от своих деревенских сверстниц, утверждался в своем отношении к ней и он. Именно тогда он утратил ощущение, что это его кровное дитя, и до сих пор, несмотря на все желание, не мог вновь обрести его.

Эгнис терпеливо ждала своего часа. Она, со своей точки зрения, не видела никаких причин, почему бы Дженис не заняться собственным ребенком. Но была готова подождать — еще немного.

— А Ричард-то этот, — сказал Уиф. — Знаешь, мать говорила мне, будто у него весь дом книгами завален.

— Это еще ничего не доказывает, — ответила Дженис, чувствуя за словами отца желание восстановить ее связь с внешним миром, а сейчас ей это было совершенно не нужно, — ей ничего не было нужно, даже отцовской заботы, чьей бы то ни было заботы.

— А отец и не собирался ничего доказывать, — возразила Эгнис, тяжело опускаясь на кушетку; она устроила Паулу на согнутой правой руке и поднесла рожок к ее серьезному личику. Собственно говоря, особенных хлопот девочка не доставляла. Просто полная беспомощность ребенка требовала напряженного внимания, и именно это чрезвычайно утомляло немолодую уже женщину.

— Он ведь пишет для журналов, — заметил Уиф укоризненно, словно это давало Ричарду законное право на владение книгами. — Наверное, для этого нужно очень много читать. Как, по-твоему?

— Ах, папа, я не знаю. Можно быть последним дураком и обывателем и все-таки писать в журналах. Что тут такого особенного?

— Мне он все равно нравится, — помолчав, сказал Уиф. — Обыватель-добыватель. — Он улыбнулся. — Зря он, конечно, здесь лоботрясничает, но парень он славный. Будто подхватывает каждое твое слово. Ты заметила, мать? Подхватывает, будто ничего подобного в жизни не слыхал.

— Бесси (это была миссис Джексон) говорила мне, будто он останавливается и заговаривает с каждым встречным. Ему все равно, кто это. Даже Эдна Паркинсон может ему часами что-то рассказывать, а он будет слушать. Бесси говорит, ей кажется, он пишет книгу обо всех нас.

— Господи! Этого еще недоставало! — Лицо Дженис стало жестким, и даже рука сжалась в кулак. — Если он думает, что может за наш счет написать книжку из серии «Путешествия по забытым уголкам Англии»… Пусть только попробует!

— Ну-ну, — сказал Уиф, откидываясь назад на стуле, — что до меня, я бы не возражал, если бы меня в книге описали. А ты, мать?

— И я не против. Только б не описывал мою наружность.

— А пусть его делает что хочет. Только и слышно: Ричард то да Ричард се. Надоело!

— По крайней мере есть о чем поговорить, — спокойно сказала Эгнис. — Теперь мы и за это должны спасибо сказать.

— А почему нам, собственно, нужно разговаривать? — пробормотала Дженис, главным образом чтобы последнее слово осталось за ней, чтобы отступить, не роняя достоинства.

— Потому что есть вещи, о которых нужно поговорить.

Девочка высосала свой рожок, и Уиф, чтобы разрядить атмосферу, начал передразнивать ее отрыжку. Дженис уткнулась в книгу. Эгнис понесла ребенка наверх. Было половина девятого, и ее уже заботила мысль о ночном кормлении. Пока Эгнис была наверху, Уиф включил телевизор и стал скручивать себе сигарету.