Мысль о создании крепостных стен вокруг Гаваны относится к тем временам, когда в метрополии считали, что наука управлять колониями заключается в установке на батарее нескольких пушек. Сооружение этих стен было предпринято в начале XVII и завершилось к концу XVIII века. Они были частью обширных и полностью оборудованных фортификационных сооружений как со стороны суши, так и со стороны моря и порта; здесь не позабыли устроить пять ворот, ведших из крепости в поле, потайные двери, выходившие к воде, подъемные мосты, широкий и глубокий ров, земляные валы, склады, эстакады, амбразуры и зубчатые бастионы, так что самый населенный город острова был действительно превращен в мощную твердыню. Таково было положение вещей до прихода к власти незабвенного дона Мигеля Такона, который пробил еще три входа и заменил подъемные мосты постоянными каменными. Но в ту пору, к которой относится наше повествование, то есть когда существовало только пять первоначальных ворот, трое из них, центральные, под названием Монсеррате, Муралья и Тьерра, служили для пропуска экипажей, верховых лошадей и пешеходов; двое же крайних, получивших название Пунта и Тенаса, были предназначены исключительно для ввоза и вывоза товаров. Поэтому именно через них доставляли сахар, кофе и другие тяжелые грузы, пользуясь единственным в то время средством перевозки — огромными примитивными телегами, в которые впрягались флегматичные быки. Многочисленный в последнее время гарнизон крепости нес караул у ворот и потайных дверей вместе с пограничной стражей, выставлявшей посты повсюду; никто не входил и не выходил, не будучи подвергнут двойному осмотру, как то обычно делается в осажденных крепостях.

Не успел экипаж, в котором находились О’Рейли и Гамбоа, въехать на внутреннюю площадку крепости, где стояла сторожевая будка пограничного стражника, как с противоположной стороны подъемного моста показалась лошадь, сильно нагруженная зелеными стеблями кукурузы, обычно называемыми малохой, так что виднелись только ноги и голова животного. Из-за чрезмерного груза лошадь была не в состоянии поднять голову; на этой груде фуража сидел бочком, вернее сказать — откинувшись на круп лошади, возчик, или малохеро, парень родом с Канарских островов, одетый на манер кубинских крестьян. Испанский часовой, который прохаживался между двумя воротами с ружьем у плеча, посмотрел сначала в сторону моста, затем на площадку и встал посреди дороги, давая понять, что оба должны остановиться, пока не решится вопрос, кому из них отступить или свернуть в сторону. Лошадь с фуражом в этом случае загородила бы проезд; вернуться на узкий мост, не подвергаясь риску упасть, ей было невозможно; вместо с тем экипаж мог бы легко объехать караульное помещение и освободить путь. Часовой, несмотря на свою природную тупость, разумеется, ясно понял, что может произойти; рукой он подал знак малохеро, чтобы тот остановился, а сам решительно направился к экипажу и крикнул:

— Назад!

Кучер же, кичась знатностью и высоким положением своего властителя и словно похваляясь вышитым на ливрее фамильным гербом, а также шпорами из чистого серебра, в избытке украшавшего собою и упряжь экипажа, — кучер, повторяем, вместо того чтобы выполнить приказ часового, остановил лошадей перед внутренними воротами и посмотрел искоса на хозяина. О’Рейли в это время с увлечением рассказывал Гамбоа, каким опасностям он подвергался в горах Сицилии, взбираясь на вершину Этны, поэтому даже неожиданная остановка экипажа не сразу заставила его обратить внимание на возникшее препятствие. Взгляд хозяина встретился с глазами невольника, который ждал его приказаний.

— Живей! — сказал он кучеру, продолжая как ни в чем не бывало дружескую беседу со своим однокашником и приятелем.

Лошади тронулись, и тогда часовой, повторив слово «Назад!», преградил им путь штыком. Увидев это, надменный О’Рейли побагровел от негодования. Приподнявшись на сиденье, чтобы лучше был виден алый крест Калатравы, вышитый на отвороте сюртука, он крикнул:

— Дежурный капрал! — И как только солдат, взяв под козырек, подошел к нему, граф добавил: — Прикажите очистить проезд.

Капрал сразу смекнул, в чем дело; хотя он и не знал человека, который к нему обратился, но все же по его повелительному тону и алому кресту предположил, что это знатный сеньор, начальник или нечто в этом роде, а потому ответил, не опуская руки:

— Малохеро не может дать задний ход, сеньор…

— Как так? — гневно вскричал Фернандо. — Да знаете ли вы, с кем говорите? Позовите дежурного офицера!

— Стоит ли? — возразил капрал. — Мы сами попробуем управиться. Не беспокойтесь, ваше превосходительство.

— Пусть повернет лошадь с малохой… Быстро!

На крики показались дежурный офицер, который коротал время, играя в карты с друзьями, и несшие караул солдаты; одни из них ожидали приказаний, сидя на скамейке у входа в казарму, другие безмятежно спали на жестких нарах внутри помещения. Офицер, который, как мы можем предположить, разбирался лучше, чем капрал, в понятиях справедливости и несправедливости, увидел в происшедшем лишь то, что «крестоносный» сеньор не может продолжать свою прогулку, так как ему помешал крестьянин с лошадью, нагруженной малохой. Поэтому он отдал решительный приказ освободить мост. В два счета этот приказ был выполнен: груду фуража вывалили на перила подъемного моста — единственное, до чего додумались солдаты при сложившихся обстоятельствах. И действительно, теперь экипаж смог проехать, хотя и увез на ступицах колес часть малохи. Все это случилось так внезапно и столь неожиданно для возчика-канарца, что он едва успел спрыгнуть на землю, но не для того, чтобы воспротивиться произволу, а чтобы не оказаться скинутым в ров. Удивление свое он выразил двумя-тремя бранными словами, а досаду — немым протестом, но на него никто не обратил внимании. Опасаясь еще большего насилия, малохеро поспешил сбросить и остальную часть фуража, чтобы лошадь могла налегке тронуться с места.

Чтобы достичь узкой площадки эстакады, нужно было, спустившись с моста, проехать небольшое расстояние вдоль рва, а затем перебраться через шлюз реки Санхи, вода из которой частично поступала в ров, образуя бассейн порядочных размеров.

На краю высокого земляного вала в описываемую нами минуту находилась группа мужчин и мальчишек, наблюдавших за тем, что происходило внизу, в этом водоеме.

— Что там такое? — спросил О’Рейли.

— Не знаю, — ответил его приятель. — Полагаю, что кто-то купается.

Когда хозяин задал вопрос кучеру, тот без запинки сообщил ему, что известные пловцы мулат Ноланко и негр Тонда дерутся там, нанося друг другу удары ногами. И действительно, раздевшись догола, как африканские дикари, оба противника ныряли, крутились под водой и старались как можно больнее ударить друг друга ногами, примерно так, как это делает, по рассказам, крокодил, когда он нападает на свою жертву. На Кубе это называют ляганием. По-видимому, это безобразное зрелище было нередким явлением, коль скоро кучер О’Рейли назвал имена купающихся и объяснил, что именно они проделывали в воде. Первый из противников не раз вступал в гавани в единоборство с акулой, приканчивая ее ударами кинжала; второй, помимо того, что был отменным пловцом, славился в городе своим мужеством и энергией, с какою он преследовал злодеев из числа своих же соплеменников, имея на то специальное разрешение самого губернатора, дона Франсиско Дионисио Вивеса.

Легкая победа, одержанная у ворот крепостной стены над возчиком фуража, придала храбрости нашему сеньору, который пожелал подъехать к парку берегом Санхи, но этому помешал драгун с пикой наперевес. Несмотря на протесты О’Рейли, который велеречиво ссылался на свою должность старшего алькальда, ему пришлось заехать за статую Карла III и там немного переждать, чтобы присоединиться затем к общему потоку экипажей. Уже это было первым поводом к тому, чтобы заносчивый молодой граф счел свою гордость уязвленной. Вторая неприятность поджидала его в том месте, где улица Сан-Рафаэль пересекает Прадо. Здесь появилась карета генерала Вивеса с кавалерийским эскортом, следовавшим коротким галопом. И в то время как драгунский пикет, расчищая путь, приостанавливал по обе стороны аллеи движение экипажей, среди которых находился и китрин О’Рейли, два фланговых всадника с саблями наголо задерживали и оттесняли тех, кто намеревался въехать или выехать через ворота Монсеррате прежде его превосходительства губернатора.