— Ах, вот как вы обходитесь с друзьями? — сказал Леонардо, не отнимая руки, хотя пальцы его немного затекли.

Сесилия, украдкой поглядев на него, скосила глаза, словно бы желала сказать, что в устах того, с кем обращаются как с неприятелем, слово «друг» неуместно.

— Эта девица сегодня слишком надменна, — вмешался Канталапьедра, заметивший и поступок девушки и ее взгляд.

— А что, если вы ошибаетесь? — возразила Немесия, не поворачивая головы.

— Никто не давал вам права совать свой нос куда не следует, — рассердился комиссар.

— А кто дал это право сеньору? — искоса глядя на него, продолжала Немесия.

— Мне — Леонардо.

— Ну, а мне — Сесилия.

— Не обращай внимания, голубушка, — обратилась к подруге Сесилия.

— Эх, кабы мне… — запнулся Канталапьедра, обращаясь на этот раз прямо к Сесилии. — Ты бы у меня была как шелковая!

— Еще не родился тот, кто заставил бы меня склонить голову, — отрезала девушка.

Тогда Леонардо, наклонившись почти к самому уху Сесилии, шепнул:

— Ты нынче больно остра на язык.

— Как аукнется, так и откликнется, — резко ответила девушка.

— Мой отец часто говорит: исправному плательщику залог не страшен.

— Я не понимаю вас, — возразила Сесилия. — Мне ясно только, что нынче вечером вы меня оскорбили.

— Я? Но, радость моя…

Как раз в эту минуту в дверях, которые вели в зал, показался Пимьента; когда, раскланиваясь направо и налево со своими приятельницами, он подошел к Сесилии, девушка необычайно фамильярно протянула ему руку и с нарочитой игривостью сказала:

— И хорошо же держит иной мужчина данное им слово! Не правда ли?

— Вы же знаете, сеньорита, — не в меру торжественно ответил музыкант, — Хосе Долорес. Пимьента всегда держит свое слово.

— Тем не менее обещанной кадрили вы пока что не исполнили.

— Исполню, исполню, маленькая мадонна; вы же, надеюсь, знаете — всякому овощу свое время!

— Но я думала, что кадриль будет первым танцем.

— Напрасно! Кадриль, которая кому-нибудь посвящается, исполняется обычно не первым, а вторым танцем, и мне бы не хотелось нарушать это правило.

— Как же вы ее назвали? — спросили Сесилия.

— Так, как этого заслужила девушка, которой она посвящена: «Продавщица леденцов».

— Ах! Уж это, конечно, не я! — в сердцах воскликнула девушка.

— Как знать, сеньорита… Ну и поздно же вы приехали! — добавил Пимьента, обращаясь к своей сестре Немесии.

— И не говори, Хосе Долорес! — отозвалась та. — Один бог знает, сколько понадобилось усилий, чтобы уговорить Чепилью отпустить нас вдвоем. Ведь она не могла отправиться вместе с нами; старушка согласилась под конец только потому, что мы поехали в кабриолете. И тут даже, — говоря эти слова, Немесия испытующе посмотрела на Сесилию, — не решились мы сесть в него. Мы бы остались… Чепилья так рассвирепела, когда выглянула в дверь и узнала…

— Вовсе не потому Чепилья сердилась, — резко прервала подругу Сесилия. — Она не хотела, чтобы мы ехали на бал, потому что вечером была плохая погода: вот и все. И она совершенно права. Но раз я дала слово приехать…

Пимьента, должно быть, из благоразумия, а может быть, и по другой причине, отошел, не дожидаясь дальнейших объяснений. Не таков был Канталапьедра: будучи донельзя любопытным, он, язвительно улыбаясь, обратился к Немесии с вопросом — нельзя ли, мол, поинтересоваться, почему так возмутилась Чепилья, узнав, в чьем экипаже они поехали на бал?

— Ладно уж, коли я тут вообще сбоку припека, — протараторила Немесия, — то скажу правду. — Тут Сесилия ущипнула ее, но она все-таки договорила: — Разозлилась потому, что узнала выезд кабальеро Леонардо.

После этих слов все присутствующие, и Канталапьедра в том числе, обратили свои взоры на юношу. Комиссар успокаивающе дотронулся до его плеча:

— Полно, не краснейте же! Предложить свой экипаж двум красивым девушкам, да еще в такую скверную погоду, вовсе не значит навлечь на себя подозрения в дурных намерениях.

— Этот кабриолет, так же как и сердце его владельца, без тени смущения отвечал Леонардо, — всегда к услугам красавиц.

Пимьента, выходя из столовой, ясно слышал слова белого юноши, и они окончательно убедили его в том, кому принадлежал экипаж, доставивший Сесилию и Немесию на бал. Задетый этим за живое, музыкант бросил печальный взгляд на группу белых юношей, тут же прошел в зал, продул кларнет и взял на нем несколько нот, для того чтобы музыканты, услыша их, поняли, что оркестру снова пора собраться. Они настроили инструменты, и музыка тотчас грянула новую кадриль, которая с первых же тактов не могла не привлечь всеобщего внимания и вызвала взрыв аплодисментов не только потому, что вещь была хороша, но и потому, что слушатели были подлинными ценителями; утверждению нашему без труда поверят те, кто знает, насколько присуще цветным музыкальное чувство. Когда вдруг объявили, что кадриль называется «Продавщица леденцов» и что она посвящена маленькой «бронзовой мадонне», вновь раздались аплодисменты. Можно сказать, что эту кадриль ожидала самая блестящая судьба по сравнению со всеми другими кадрилями, которые исполнялись в ту пору: обойдя за несколько зимних месяцев все ярмарочные балы, она стала настолько популярной, что ее мелодия напевалась везде и всюду.

Эту новую кадриль, которой дирижировал сам автор, оркестр исполнял с большим чувством и изяществом; излишне говорить, что танцующие довершали остальное: скользя и плавно покачиваясь, они старательно соблюдали ритм танца. Однообразный шум кружащихся пар вторил оркестру, словно усиливая его звучание. Серебристые звуки кларнета, казалось, четко выговаривали: «продаю, продаю леденцы»; на другой лад то же повторяли скрипки и контрабас, а литавры шумно аккомпанировали печальному голосу продавщицы сластей. Кто же сочинил эту музыку, производившую столь сильное впечатление? Вспомнил ли кто-нибудь в угаре танца о его имени? Увы, нет!

Приближалась ночь, но погода не улучшалась; любопытные на улице понемногу отходили от дверей и окон танцевального зала; часам к одиннадцати среди зрителей не осталось ни одного белого, по крайней мере ни одной белой женщины. Этим не замедлили воспользоваться юноши из благородных семей, которые раньше все же слегка стыдились танцевать со своими приятельницами мулатками. Канталапьедра пригласил хозяйку дома Мерседес Айала, Диего Менесес — Немесию, а Леонардо — Сесилию. Видимо, не желая нарушать установленные обычаем границы, молодежь принялась танцевать в столовой, невзирая на тесноту и беспорядок.

Любой может себе представить, какая ревность мучила Пимьенту: он видел боготворимую им Сесилию в объятиях белого юноши — может быть, даже избранника ее сердца! Мы уже говорили, что она не скрывала своих чувств и безраздельно отдавалась танцу, а он, Пимьента, прикованный к оркестру, как мученик к скале, смотрел, как она веселится, даже содействовал ее веселью. Тем не менее это никак не отразилось на управлении оркестром и игре на любимом инструменте. Скорее наоборот: тревога и страсть как бы искали выхода в музыке; они, если можно так выразиться, растворялись в красоте и нежности извлекаемых из инструмента звуков, очаровывая и воодушевляя танцующих. Все, как говорится, шло вверх дном в зале, в столовой, в гостиной и в узком открытом патио. Никому из развлекающихся и в голову не приходило, что душой и виновником всего этого веселья и праздника, сочинителем музыки новой кадрили был Хосе Долорес Пимьента, изнемогавший от любви и ревности.

Уже после двенадцати часов ночи музыка прекратилась, и гости, не слишком близко знавшие хозяйку дома, понемногу начали расходиться. До этого Мерседес даже не упоминала, что пора ужинать. Теперь, чтобы поторопить гостей с уходом, она схватила под руку обеих своих подруг и почти силком увлекла их в глубь двора, где был накрыт стол. За ней пошли другие, в том числе и музыканты Пимьента и Бриндис, комиссар Канталапьедра и неотступно следовавший за ним альгвасил с большими бакенбардами. Леонардо и его друг Диего Менесес. Женщины — а их было немного — уселись вокруг стола, мужчины же встали за стульями своих избранниц. Случайно или потому, что комиссару по его должности было оказано особое уважение, но за столом Канталапьедра и Айала оказались рядом, на почетном месте.