— А нельзя ли узнать, кто же он, этот самый? — полюбопытствовала та, которую называли Каридад. — Я, например, его не видела, хоть, кажется, не глуха и не слепа.

— Мне знакомо, сенья Каридад, неудовлетворенное любопытство, — ответила Айала, подойдя ближе. — Постараюсь разрешить ваши сомнения. Вы — женщина не болтливая, и потому я могу вам все рассказать. И в самом деле, чего ради я стану утаивать? Человек этот… — И, положив любопытной руки на плечи, она чуть слышно назвала чье-то имя. — Ну как, знаете вы его теперь? — спросила в заключение Айала.

— Разумеется, — ответила сенья Каридад. — Еще бы мне да не знать! Его все знают. Наверно, здесь… Да уж лучше я помолчу…

Около десяти часов вечера бал был в полном разгаре. Танцевали с неистовством, именно с неистовством, ибо нам трудно передать более подходящими словами это непрерывное движение, когда пары кружатся в такт музыке, тесно прижитые друг к другу в огромной толпе танцующих и глазеющих; когда волна танца то нарастает, то спадает, а гости не знают ни отдыха, ни передышки. Сквозь оглушительный шум оркестра, где особенно громко звенели литавры, все время слышалось однообразное шарканье ног, служившее аккомпанементом музыке. Без этого, по мнению цветных, в креольских танцах нельзя соблюдать ни точного ритма, ни такта.

В те времена, о которых мы повествуем, в моде были кадрили с фигурами, причем иные столь сложные и трудные, что требовалось немало времени для предварительного их разучивания. А если кто-нибудь путал фигуры или, как говорили, сбивался, то публика тут же высмеивала неловкого. Стоявший во главе танцующих показывал фигуры, а все остальные повторяли их. Ошибиться значило выбыть из круга. Обычно на всех кунах был маэстро, которому предоставлялось право вводить, фигуры или который сам присваивал себе эту роль; распорядитель действовал как ему заблагорассудится. Тот, кто выделывал самые редкие и сложные фигуры, завоевывал репутацию отличного танцора, и дамы почитали за честь стать его партнершей. Танцевать с самим маэстро означало не только привилегию, которая подчас оспаривалась, но и давало уверенность не сбиться и не оказаться перед печальной необходимостью сесть на место, выйдя таким образом из рядов танцующих.

На этом вечере маэстро танцевал с. Немесией, подругой девушки с белым пером. Он показывал много новых и совершенно необычных фигур, сознательно оставив напоследок самую сложную. Вторая, третья, четвертая и пятая пары торжествующе выдержали испытание, уверенно сходясь и расходясь, словом, проделывая в точности те же па, что и маэстро. Шестая пара, в которой танцевала «бронзовая мадонна» со своим партнером, хотя и имела достаточно времени, чтобы запомнить фигуры, начала проявлять беспокойство, когда подошел ее черед. Партнер «мадонны» стал бросать умоляющие взгляды в сторону оркестра, словно надеялся, что музыканты поймут его неловкое положение и перестанут играть. Эта тревога передалась и девушке, которая поняла, что ей предстоит постыдно сесть на место в самом разгаре танца. Ее охватил страх, она побледнела, движения ее сделались неуверенными. Волнение этой пары заметили все танцующие и зрители.

Мысль, что признанная всеми королева куны будет вынуждена раньше времени покинуть ряды танцующих, преисполнила жестоким злорадством других красавиц. Они все были сильно уязвлены тем, что стоило лишь этой девушке появиться на балу, как все мужчины открыто начали восхвалять ее и оказывать ей предпочтение. В это критическое мгновение Пимьента, не спускавший глаз с «бронзовой мадонны» и не терявший ее из виду даже при самых сложных и причудливых фигурах танца, мгновенно сообразил, что происходят, и без всякого предупреждения вдруг остановил оркестр. Партнер красавицы облегченно вздохнул, а она одарила дирижера чарующей улыбкой за эту столь своевременную помощь.

Сообразительный читатель уже, по-видимому, догадался, что «бронзовая мадонна», о которой так много говорилось на предыдущих страницах, была не кто иная, как Сесилия Вальдес — маленькая бродяжка, знакомая нам с самого начала этой правдивой истории.

Да, она была в расцвете молодости и красоты и уже начала принимать дань восторженного преклонения, которую всегда щедро воздает этим двум божествам чувственная и разнузданная толпа. Достаточно вспомнить, с какой небрежной учтивостью и развязной галантностью обращались к ней мужчины, пользуясь тем, что она смешанной крови и низкого происхождения, чтобы представить себе хотя бы приблизительно ее высокомерие и тщеславие — эти потаенные силы, лежавшие в основе ее властного характера. Сесилия с вызывающей откровенностью отдавала предпочтение мужчинам белой, «высшей» расы, словно только от них можно было ожидать какой-то изысканности и радости в жизни. Оттого-то она и повторяла с пеной у рта, что коричневого цвета нужны ей только шелковые накидки[20], а черного — глаза да волосы.

Нетрудно предположить, что столь откровенное мнение, шедшее вразрез с надеждами мулатов и негров, портило им, как говорится, немало крови. Во всяком случае, то ли потому, что они не верили в искренность девушки, когда она выказывала им свое отношение, то ли потому, что каждый надеялся оказаться счастливым исключением, то ли, наконец, просто потому, что невозможно было не влюбиться в такую красавицу, несомненно было одно: не один мулат умирал от любви к ней, а больше всех — Пимьента, музыкант, в чем читатель, наверно, уже убедился. По сравнению с другими претендентами он имел то бесспорное преимущество, что его сестра была близкой приятельницей и подругой детства Сесилии. Таким образом, имея возможность часто встречаться с ней, видеться с нею почти как со своей родственницей, Пимьента старался стать ей нужным и мечтал хотя бы силой своей пылкой любви и верности завоевать ее непокорное сердце. Кому из нас не приходилось в жизни тешиться такой эфемерной надеждой? Во всяком случае, музыкант хорошо помнил слова народной испанской песни: «вода хоть и мягка, а твердый мрамор точит»; истины ради следует признать, что Сесилия выделяла Пимьенту из всех цветных мужчин, которые воздавали должное ее достоинствам. Это предпочтение выражалось вплоть до последних событий, правда, только в подчеркнутой приветливости по отношению к Пимьенте, со своей стороны весьма любезному, вежливому и внимательному к женщинам.

Танец кончился, и зал вновь стал наполняться людьми; вокруг молодой женщины, которая покоряла одних красотою, других — милым обращением, а иных — кокетливостью, столпились мужчины. Однако, несмотря на кажущуюся непринужденность, царившую на балу, от любого наблюдателя не ускользнуло бы, что между цветными и белыми мужчинами пролегла своего рода граница, которую по молчаливому и, видимо, давно достигнутому соглашению никто не переступал. Правда, те и другие столь усердно предавались веселью, что неудивительно, если были забыты и взаимная ревность и ненависть. К тому же по окончании танца молодые креолы не ушли из столовой и из гостиной, куда устремились мулатки, которые либо были связаны с ними узами дружбы или иными отношениями, либо пытались их завязать. В этом не было ничего нового и удивительного: мулатки открыто оказывали предпочтение белым. Сесилия и Немесия по тем же двум причинам, а может быть, благодаря тесной дружбе с хозяйкой дома, направились, как только закончились танцы, прямо в гостиную и уселись позади почтенных матрон, лицом к столовой. Вокруг них, двух самых очаровательных на этом балу девушек, тотчас же столпились белые мужчины. Среди последних, бесспорно, выделялись трое — комиссар Канталапьедра, Диего Менесес и его ближайший друг, известный под именем Леонардо. Он опирался рукой о стул, на котором сидела Сесилия. Откинувшись на спинку, она случайно, а может быть — и с умыслом, слегка прижала его пальцы.