Не без робости просунула Адела розовые свои пальчики за ворот кормилицыного платья и тотчас же отдернула их, наткнувшись на страшные рубцы, оставленные на спине негритянки плетью ревнивого управляющего; рубцы пересекались под рукою Аделы во всех направлениях, делая спину похожий на свежевспаханное поле. И тогда девушка отчасти поняла, какие муки выпали на долю ее кормилицы. А Исабель и донья Хуана, пораженные ужасом, проливали слезы сострадания к горестной участи бедной рабыни.

— Вот как дон Либорио со мной поступал, милые вы мои, — продолжала Мария-де-Регла свою волнующую повесть, — а сам тем временем, чтобы следы замести, заставил дворецкого письмо написать хозяину. И чего-чего только не было в этом письме про меня наговорено — и такая, мол, я и сякая, и что будто я моими шашнями любовными все инхенио перебаламутила, что из-за меня ему каждый день надо нанимать новых работников, а старых выгонять. И правда, коли покажется ему, бывало, что кто-то мне понравился, тут же его и выгонит. Было там еще написано, что как только наймется в инхенио новый работник, я будто бы тут же начну с ним заигрывать и так его к себе приворожу, что уж он ни о чем, как только обо мне, думать не может, и работа у него из рук валится. И что вроде бы я здесь весь мужской пол с пути сбиваю. Это я — то их сбиваю! Да чем же я виновата, что белые в меня сами влюбляются? А мне от этого одно горе: приветила кого — плохо; отшила — еще хуже. Вот и посудите, милые мои, каково мне тут весело приходилось!

А на письмо, что управляющий послал, один был ответ: «Всыпать ей как следует, дряни этакой!» Ну и конечно, куражился он надо мной, как только душеньке его было угодно, все за обиды, что от меня терпел. Хлебнула я лиха! А пожаловаться некому. Приехал однажды на рождество хозяин с сеньорито Леонардо, но не то чтобы выслушать — допустить к себе не захотели. В другой раз рассказала я капитану Сьерре, как тут надо мной измываются; поехал он в Гавану, потом воротился и объясняет, что не смог о деле моем ни с госпожой поговорить, ни с вашей милостью, а только передал кое-что Долорес.

Адела подтвердила сообщение капитана и вкратце рассказала сцену, происшедшую тогда между нею и ее матерью, — сцену, описанную нами в конце девятой главы второй части нашего повествования.

Глава 9

Кормилица продолжала свой рассказ:

— А сейчас, доченьки, вы узнаете истинную причину, почему подвергли меня такой жестокой каре. Однажды… теперь я уж и не помню точно, когда это было, знаю только, что после страшной бури, которая случилась в день святой Терезы, стало быть, в тот самый год, как повесили Апонте. Так вот, вызывает меня однажды хозяин в столовую — кроме него, никого там не было — и говорит мне: «Мария-де-Регла, ребенок твой умер, а молока у тебя много, я и подумал — негоже, чтобы оно без пользы пропадало, и решил послать тебя к доктору Монтесу де Ока. Один его друг ищет кормилицу для новорожденной девочки двух-трех дней от роду. Так что поди соберись, отправишься туда сразу после завтрака». Кончился завтрак, хозяин выходит и садится в коляску. Вышла и я следом за ним. Ну, он, конечно, поедет, а я пешком пойду. Но он вдруг велит мне садиться в коляску рядом с собой. Дивно мне это показалось! Где же это видано, чтобы негритянка — и сидела в коляске рядом со своим господином на мягких подушках! Ведь нам только на козлах или на подножке сидеть дозволяется. Потом приказал хозяин кучеру нашему Пио трогать. «Что бы все это значило?» — думаю я про себя и понять не могу. Выехали мы за Земляные ворота и покатили по шоссе Сан-Луис-Гонзага, все прямо и прямо; доехали так до домишек на углу Кампанарио Вьехо. У одного из этих домиков хозяин велел остановиться. Вижу — в домике два окна на улицу смотрят, железными решетками забраны, и парадное, а перед парадным еще одна коляска стоит, пустая. Я и подумала, что, верно, доктор здесь живет либо отец этой девочки, которую я кормить буду. Хозяин выпрыгнул из коляски и говорит мне: «Выходи!» Вошел он, я за ним. Смотрю, справа в стене вертушка устроена, как бы шкаф круглый с ящиками, и ящики эти на детские люльки похожи; внутреннего двора не видно, потому что на том конце сагуина — тамбур высокий, и в нем посредине — дверь.

В сагуане хозяин остановился и говорит мне тихонько и так серьезно: «Мария-де-Регла, говорит, постучи в эту дверь и спроси сеньора доктора Монтеса де Ока, и что он тебе ни прикажет, ты все должна исполнять беспрекословно. А теперь слушай внимательно, что я тебе скажу. Во-первых, ты никогда ни одной живой душе не проговоришься о том, что ты здесь увидишь, услышишь или узнаешь. Во-вторых, пока будет продолжаться вскармливание — да, он так и сказал: вскармливание, — ты не должна встречаться ни с Дионисио, ни с кем бы то ни было из нашего дома. Но самое главное — никому не смей рассказывать, кто твои хозяева и кто тебя сюда привез. И с этой минуты, кто бы ни завел при тебе речь обо мне, о госпоже, о девочке, которую ты будешь кормить, о людях, которые будут ее окружать, в этом ли доме или в другом месте, куда ее могут увезти, — ты ничего не слышала, не видела и не знаешь, поняла? Ну, смотри же. Это все. А теперь стучи».

Ушел хозяин, а я стою, и оторопь меня взяла — что делать, не знаю. Хозяин-то ушел быстро, однако же в коляску садиться не стал, ждет, пока я постучу. Верно, думал — сбегу отсюда! Ну, взялась я за молоток. Открыла мне дверь старушка, тоже, как и я, негритянка. И только переступила я порог, сразу и смекнула, что это за место такое. Со всех сторон детский крик и плач раздается. Приют это был для новорожденных. И кого-кого только там не было: и белые младенцы и мулаты, а кормилицы все почти такие, как я — черные. Мне и не пришлось спрашивать про сеньора Монтеса де Ока: он стоял тут же, в зале, осматривал больного ребенка, которого кормилица держала перед ним на руках. Не успела я и рта раскрыть, а уж он мне говорит: «Ты — Мария-де-Регла Санта-Крус, не так ли?» И опять не успела я ему ничего ответить; схватил он меня за запястье, пульс щупает, язык велел показать, потом пальцами веки мне оттянул, посмотрел, не бледные ли да какого цвета белки. И все это молча либо знаками мне показывает, что делать. Потом повел меня в другую комнату. Вхожу я и вижу: стоит посреди нее под белым большим покрывалом — а покрывало-то все кружевное — кроватка маленькая красного дерева. Доктор подошел, одной рукой кружево приподнял, а другой показывает мне на младенчика, что под ним укрыт был. Младенец белый, спеленат и лежит в конвертике из голландского батиста, а конвертик весь вышит и еще широким гипюром отделан. Я так и стала, смотрю во все глаза — роскошь-то, роскошь какая! Не простых, думаю, родителей дочь, богачей, да еще и каких. А доктор гнусавым своим голосочком меня наставляет: «Это вот и есть, говорит, девочка, которую ты кормить будешь. Заботься о ней как о собственной дочери. Не пожалеешь об этом. Ты молодая, сердце у тебя доброе, здоровье хорошее, молока много. Обрати внимание, у девочки на плечике сзади метка голубая. Дитя еще некрещеное».

Обещала я ему, что сделаю все, как он велит, и про себя положила, что девочка эта будет для меня родной дочерью. Но не хозяйской угрозы я испугалась, нет — меня больше обещание доктора прельстило, да и дитя уж больно по сердцу мне пришлось. Смотрю, лежит передо мной не младенец — чистый ангелочек. Никому не в обиду будь сказано, но, право же, милые мои доченьки, не видывала я на своем веку младенца краше той девочки… Разве что с вами, ваша милость, когда вы только родились, сравнить можно. Очень она тогда на вас походила, и если еще жива она и не подурнела, так должна быть вылитая вы. Иной раз и между близнецами такого сходства не встретишь, как было между вами.

А уж что беленькая! — продолжала кормилица, живописуя портрет малютки из приюта для новорожденных. — Белее молока, милые мои. Личико кругленькое, подбородочек остренький, носик точеный, ротик махонький, губки алеют, что твой бутон розовый. А уж глазки! И не говорите — так хороши, что и слов нет. Ресницы — вот этакие длиннющие. Не могла я на нее досыта наглядеться. Первым делом открыла я ей плечики, чтобы метку посмотреть. Был у нее наколот синими чернилами полукруг, вроде полумесяца, вот здесь примерно; иглой, видать, накалывали… — И Мария-де-Регла показала место у себя на левой лопатке.