— Цыпленок.

Афанасий дернул шеей, как лошадь в тесном хомуте, и подшагнул к столу.

— Жалуются на тебя, дядя, житья людям не даешь.

— Не знай.

— Вот тебя и арестовали за твое изуверство, кого винишь в своем несчастье?

— Не знай.

— А советска власть ндравится?

— Не знай.

— Как не знаешь?

— Не знай.

— Понятна ли тебе партейная борьба?

— Не знай.

— Какой деревни?

— Не помню.

Филька восторженно вскочил:

— Подойди, плюнь мне в кулак.

Афанасий, видя, что деваться некуда, плюнул.

Весный Филькин кулак упал на мужичье переносье так же, как падал тысячи лет начальнический кулак на мужичье переносье.

Сельский писарь за бутылку перваку научил Афанасия на все вопросы отвечать «не знай» и «не помню», но в этой глухой, без единого окна комендантской Цыпленков понял, что с комиссаром шутки плохи, и, отчаянно дернув всхохлаченной башкой, он откашлялся в кулак:

— Мы, стало-ть, Егорьевски, Карабулацкой волости.

— За что арестован?

— За свой хлеб.

— Сколько раз в жизни напивался пьяным?

— Не пью, товарищ, истинный господь, духтора запретили, нутру, вишь, вредно… А у нас, известно, какое мужичье нутро — чуть ты его потревожь, и готово… Самогоны этой проклятой и на дух мне не надо, не пью, нутру вредно, а я сам себе не лиходей.

— Сочувствуешь ли чехам и союзникам?

— Сохрани бог, видом не видал и слыхом не слыхал.

— Зачем жаловался чехам на сына, что он большевик?

— Врут.

— Как врут?

— Так… На Петьку я обижался, отцу хлеба не давал, а чехи-псы приехали да убили его.

— Жалко?

— Жалко, родная кровь.

— Правильно ли они его убили?

— Убили правильно, хлеба отцу родному не давал, шкуру бы с него, с подлеца, спустить.

— А тебя расстреляем, тоже будет правильно?

— Тоже правильно… Спаси бог… — Мужик торопливо закрестился.

— Боишься ли красного террора?

— Ни боже мой… Правду люблю.

— Да ну?

— Умру за божескую правду.

— А не приходилось ли тебе продавать керосин?

— Не помню.

— Как смотришь на идейных коммунистов?

— Смотрю дружески, идейным надо подчиняться.

— Что ты понимаешь в революции?

— Ничего, сынок, не понимаю.

— Как по-твоему, за кем останется победа?

— У кого кишка толще, штоб тянулась, да не рвалась.

— А не снятся ли тебе черти?

Допрос продолжался вплоть до той минуты, когда задребезжал телефон. Чугунов приказал готовить роту и прислать наверх всех сотрудников секретно-оперативной части.

Из ворот выходили небольшими кучками и молча, рубя острый шаг, ссыпались в черные колодцы улиц и переулков.

Дом.

№.

Властный стук.

Тишина.

Стук настойчив и неотвратим.

Испуганный крик:

— Кто там?

— Обыск.

У дома зазвенело в ухе.

На хозяйке трепетные губы и заспанный капот.

Движенья ночных гостей быстры, и в притихших комнатах гулки их шаги.

Приторно пахнет семейным туалетным мылом и теплой, надышенной постелью.

Кто-нибудь плачет, кто-нибудь, задыхаясь, уверяет:

— Это недоразумение, честное слово… Мы никогда и ничего… Васенька даже сочувствует… Васенька, объясни ты им… Господи…

Васенька, обуваясь, долго не может поймать шнурка ботинка и старается говорить как можно спокойнее:

— Конечно же, недоразумение, ошибки возможны и даже неизбежны… Ты не волнуйся, Мурик, тебе вредно волноваться… Допросят и выпустят… Я больше чем уверен, что выпустят…

Уходили, уводили Васеньку.

Дом после обыска, как после пожара.

Погиб Филька за чих.

Башка его была вечно всхохлачена — расчески не было и купить негде: базары разорены, а в аптеке советской после белых одна валерьянка да зубной порошок. При обыске Филька придавил пяткой, а потом спустил в карман Васенькину роговую расческу. Комиссар Фейгин узрел, донес Чугунову, а тот порылся в Филькином личном деле и по синей обложке ахнул:

По всей вероятности, Артем Веселый даже не пытался опубликовать рассказ полностью: цензура не пропустила бы описания того, как «бушевали чекисты».

Впервые вторая половина рассказа появилась в печати в 1988 году ⁴.

Полностью «Филькина карьера» не опубликована по сей день.

Среди бумаг — папка, надписанная Артемом: «„Большой запев“. Третье издание (цензурный экземпляр). Изд. „Недра“. М., 1931 г.».

В папке — типографские гранки будущего сборника. На каждом листе фиолетовый штамп: ПРОВЕРЕНО. На первой странице Артем отметил: «цензурные выкидки», далее следуют номера страниц. Всего красный карандаш цензора сделал более тридцати вычерков отдельных слов, фраз, и целых абзацев.

Некоторые из них «идеологические» (вычеркнутое выделено курсивом):

«В деревянном мыке мусолился Интернационал, неизбежный, как смерть, изо дня в день. И утром и вечером в счет молитвы.

Ефим […] пошел через площадь мимо похожей на виселицу арки, выстроенной к советским торжествам.

Красная казарма „Парижская коммуна“. Лоб в лоб с тюрьмой.

Под ним плясала шершавая и капризная, как комиссарская жена, кобыленка».

Публикуется впервые

Солдатская сказка не была опубликована по соображениям этическим. Цензор (в данном случае редактор) отсекал не только «идеологически вредное», но и недостаточно, по его мнению, целомудренное.

В наше время, когда в литературе к месту и не к месту используется ненормативная лексика, солдатская сказка (явно не авторская, а фольклорная), которую Артем Веселый намеревался включить в одну из глав «России, кровью умытой», представляется не более, чем озорной. В те поры она воспринималась как похабная.

Впервые о ней (без единой цитаты) упоминается в тексте, вошедшем в сборник «Пирующая весна»:

Лобастый краснобай, свеся с верхней полки стриженую ступеньками голову, с захлебом рассказывал похабную сказку.

В отдельном издании «России, кровью умытой» Артем Веселый не называет сказку похабной. Здесь он приводит ее начало и реакцию слушателей:

Лобастый краснобай […], поблескивая озорными глазами, с захлебом рассказывал сказку про Распутина:

— Заходит Гришка к царице в блудуар, снимает плисовы штаны и давай дрова рубить…

Смеялись дружно, смеялись много, заливались смехом. Накопилось за три-то годика, а на позиции не до веселья — кто был, тот знает.

В архиве остался машинописный листок — продолжение сказки:

— Сколько раз ты можешь поставить?

— Десять разов, — отвечает царице Гришка и бороду оглаживает.

— А двадцать?

— Десять, сказать — не соврать.

— Двадцать?

— И десятком, матушка, сыта будешь… С десятку, моли бога, глаза не полопались бы.

— Я хочу ну хотя пятнадцать, — упорствует царица, — хочу силу твою испытать, желаю тебя до донышка спробовать.

— Силу мою пытать, — говорит Гришка, — только дьявола тешить… Силой меня господь не обидел.

Рядились они рядились, помирились на дюжине.

Распоясался наш Гришка, шелками вязаный поясок на серебряный гвоздь повесил и… да-а, хорошо.