— Сперва оно, действительно, вроде неловко, — ответил красногвардеец, — а потом, ежели распалится сердце, нет ништо..

(«Пожар горит — разгорается».)

В кубанскую станицу приходит с войны Иван Чернояров.

— Как же это вы немцам поддались? — допрашивал отец. — Опозорили седую славу дедов.

— Мы — немцам, вы — японцам, что о пустом толковать? […] Пришло время перепахивать Россию наново, пришло время ломать старую жизнь. […]

— Чем же тебе, сынок, старые порядки не по нраву пришлись? Или ты наг, бос ходил, или тебя кто куском обделял? Засучивай рукава, приступай к хозяйству. Умру, ничего с собой не возьму, все вам оставлю. Дом — полная чаша. […]

— Богатства нам не наживать, мы враги богатства, — глухо сказал Иван. — Нас фронт изломал. […] Генералы-буржуазы, большевики-меньшевики — всех их на один крючок! Через ихние погоны и золото слезы льются. Новую войну надо ждать, батяня.

(«Над Кубанью-рекой».)

В ту же станицу возвращается и Максим Кужель.

Станичники-казаки живут во вражде со станичниками-мужиками, и эта «вражда велась издавна».

Станица уселась верхом на реку: по один бок жили казаки, по другой — мужики.

На казачьей стороне — и базар, и кино, и гимназия, и большая благолепная церковь, и сухой высокий берег, на котором по праздникам играл духовой оркестр, а вечерами собиралась гуляющая и горланящая молодость. Белые хаты и богатые дома под черепицей, тесом и железом стояли строгим порядком, прячась в зелени вишневых садочков и акаций. Большая вешняя вода приходила к казакам в гости под самые окна.

Мужичья сторона полой водой затоплялась, отчего всю весну жители нижней улицы по уши тонули в грязи. Кое-как, будто нехотя, огороженные камышовыми плетнями подслеповатые саманные мазанки пятились на пригорок, уползали в степь. […]

Казаки почитали себя коренными жителями, на пришлых с Руси иногородних людей посматривали косо, редко роднились с ними браками, чинили им всевозможные земельные утеснения и не допускали к управлением краем.

Однако вчерашние фронтовики, проникшись на митингах вольным духом и новыми идеями, как раз и стремились к «управлению краем».

Максим Кужель — непременный участник сходок станичной бедноты.

В кругу тесно сгрудившихся слушателей Максим громко читал истрепанный номер большевистской газеты, с которой не расставался уже с месяц. Почти все статьи он знал наизусть. Бегло читал по листу и где было нужно, добавлял перцу от себя, так что получалось здорово.

В главе романа «Черный погон» действующие лица — офицеры белой армии. Корниловец Николай Кулагин пишет сестре в Петроград из станицы:

«Наши дела неважны. Седой Дон, тихий Дон, чтобы его черт побрал! На Дону мы, русские офицеры, всю зиму отбивались от солдатни и матросов, защищали самостоятельность края и пытались не допустить его разорения, а само казачество, за малым исключением, проявило ко всей кутерьме величайшее равнодушие.

Уходим за Дон в степи […]

Уходим в неведомое… Мы одиноки… Каково наше политическое credo? Никто ни черта не понимает и все обозлены».

[…] Белые, потеряв в бою троих убитых и семнадцать раненых, ворвались в село, где и расказнили до шестисот человек. Расправу чинили все желающие. Казаки сводили с мужиками свои счеты.

Сцен сражений, в которых «тысячи людей летели в круг смерти, как щепки в пламя», немного, но они даны крупным планом, порой натуралистически.

С пригорка, развернувшись и оставляя за собой завесу пыли, карьером спускалась красная сотня. Храпящие кони, приложив уши и распластавшись, летели, точно не касаясь земли. Всадники лежали на шеях коней, полы черкесок бились над ними, как черные крылья, а выкинутые над головами шашки сверкали, подобны гневу.

— Огонь!.. По кавалерии!

Но было уже поздно. Командир, повернувшись к своей сотне, пронзительным голосом завизжал:

— Рубай!

И первым ворвался в гущу офицеров, работая шашкой с молниеносной быстротой.[…]

Хлест и хряск, стон и взвизг стали, скользнувшей по кости.

Описание штыковой атаки:

С винтовками наперевес, на ходу подравниваясь для удара, цепи сближались в холодном блеске штыков. Кулагин видел перед собою солдат в распахнутых шинелях, парней в городских пальто и пиджаках; с папироской в зубах шагал матрос первой статьи Васька Галаган, храбро выставив открытую — в густой татуировке — грудь свою навстречу смерти. Глаза у всех были круглы, зубы оскалены, немые рты сведены судорогой.

Минута равновесия…

В штыковой атаке — секрет победы — кто лучше сумеет показать штык. Офицеры показали штык тверже. Красные откачнулись… побежали. Лишь матросы и немногие старые солдаты приняли удар.

Белые продвигались на юг, «непокорные хутора оставались позади в пепле, прахе и крови».

В боях за Екатеринодар белые полки были разбиты.

Партизаны, наступая врагам на пятки, снова погнались за ними по степям. В гривы конские были вплетены первые цветы, а на хвосты навязаны почерневшие от запекшейся крови золотые и серебряные погоны.

(«Черный погон»)

Гражданская война втягивала в свой водоворот людей, непосредственно к ней непричастных.

На одном из кубанских хуторов арестовали и привели в ревком графиню.

Маленькая сухонькая старушонка была подведена к председательскому столу. Точеное, без морщин лицо ее было спокойно, тонкие бескровные губы сжаты, из-под криво надетого кружевного чепца выбивались седые волосы, и в желтых, точно восковых, руках она цепко держала, прижимая к груди, старомодный плюшевый ридикюль.

Председатель хуторского ревкома Егор Ковалев учиняет ей допрос, она молчит.

Тогда вопросы принялись задавать несколько человек со всех сторон.

Старуху прорвало, ее серые глаза сверкнули решимостью.

— Да, — задыхаясь и пытаясь хладнокровничать, заговорила она, — я графиня!.. Муж мой служит в Санкт-Петербурге в святейшем синоде, два мои сына, дай Бог им счастья, — она перекрестилась, — сражаются против вас, грабителей и насильников.

Кругом молчали, вытаращив глаза и разиня рты, а она, уже не в силах остановиться, продолжала:

— В Ставропольской губернии у меня было имение и земли, имение мужики разграбили и сожгли, а землю запахали… Я остановилась в вашем хуторе отдохнуть от всех пережитых ужасов и переждать, пока кончится революция.

— Не дождешься! — закричал Ковалев. — Не кончится революция!..

— Кого же вы будете грабить, когда разорите всех нас?.. Да вы, батенька мой, броситесь друг другу глотку грызть, и вашей кровью захлебнется несчастная Россия. […]

— Товарищи, — обвел он [Ковалев] всех угрюмыми глазами, — я так думаю, должны мы эту седую контрреволюцию засудить в могилу. […]

После немногословной речи председатель поставил вопрос на голосование. В ревкоме было много народу, и все до одного подняли негнущиеся, сведенные тяжелой работой руки.

Председатель поставил на допросном листе жирный крест и сказал:

— Выводи.

(Этюд «Отваги зарево»)

«Горькое похмелье» — самая трагическая глава романа.

В 20-х — 30-х годах Артем Веселый, как уже говорилось, не раз проделал на лошадях и верблюдах путь зимнего отступления через астраханские пески XI Красной армии, бригады Черноярова и отдельных партизан, изучая места прошедших событий.

Армия отступала в беспорядке. Части перемешались, оторвались от своих обозов, потеряли связь со штабами, отделами снабжения. Тщетны были попытки отдельных нерастерявшихся руководителей упорядочить движение — никто и никаких приказов больше не слушал. Лишь два кавалерийских полка и бригада Ивана Черноярова кое-как прикрывали отступление.

Конница генерала Покровского гналась по пятам.