Я собрал валлонцев, бывших рядом, и подготовил их к самой худшей развязке. Мы приклеились один к другому, чтобы не умереть от холода. Каждый выбросил свои документы, кольца, перстни. Я утешал как мог своих товарищей. Какая надежда оставалась у нас выйти живыми или свободными из этой узкой щели, когда неприятельские танки преграждали южное направление?

Повернуть назад – значило попасть навстречу первым советским танкам, пехоте и кавалерии, рвавшейся с севера, сметая последние преграды.

И вот тогда произошло невероятное. По нашей расщелине двигались два изнуренных немецких солдата, каждый держа по фаустпатрону. Они были настолько разбиты усталостью, что, казалось, ничего не понимали, машинально неся свое оружие, как несут голову на плечах.

Целых два!

Мы бросились к ним. Один немецкий и один валлонский волонтеры схватили эти противотанковые орудия и взобрались на гребень. Они успели незаметно прицелиться. Раздались два мощных разрыва: два самых ближайших танка, подбитые почти в упор, взорвались!

Один молодой немецкий офицер, взобравшись на другой склон, видел разрывы. Он как школьник прыгал от радости, испуская триумфальные, победоносные крики. Вдруг я увидел, как он буквально разлетелся в клочья. Он получил снаряд третьего танка прямо в грудь.

Прошло несколько секунд ужаса. Затем маленькие кусочки плоти размером не больше ушей осыпались в снег, медленно, со всех сторон, на нас и вокруг нас. Шлеп… Шлеп…

Это было все, что осталось от радостного лейтенанта, минуту назад праздновавшего временную победу…

* * *

Нам не следовало терять ни секунды. Я схватил автомат и вскарабкался на огромную кучу убитых в конце оврага. У меня на поясе было шесть магазинов по тридцать два патрона, еще шесть – в сапогах, триста запасных – в рюкзаке. Я смог своим огнем отогнать казаков, уже достигших плато, где сотни немецких солдат и валлонцев выбирались из котловины.

Внизу на склоне, слыша наши крики, двинулись последние повозки с ранеными.

В сорока метрах оставался один советский танк. Он мог натворить многое. Но другого выхода больше не было. Надо было спасать все, что было можно, и броситься прямо вперед. Прорываться вперед означало использовать шанс или погибнуть.

* * *

Я наизусть знал карту всей страны. Неделями я изучал ее и мог без чьей-либо помощи добраться вплоть до румынской границы за триста километров от Черкасс.

Решив для себя не попасться живым в руки Советов, я принял все меры предосторожности. У меня было все, чтобы драться в лесах целые месяцы, если бы потребовалось.

Выбравшись из котловины, я заметил на другом конце плато большой лес, знакомый мне по карте. Там по крайней мере, укрывшись от танков противника, мы могли бы чуть-чуть передохнуть.

К этому лесу побежали наши солдаты со всех направлений. До этого леса нам предстояло пересечь около восьмисот метров чистого поля. Уцелевшие повозки подтянулись на нашу высоту. С ними мы и устремились вперед.

Но и советский танк, окруженный роем казаков, тоже двинулся на нас. Нам нужно было бежать, стреляя из автоматов, раз десять падая от разрывов снарядов, рвавшихся вокруг нас.

Мы задыхались, не в состоянии больше бежать. Перед нашими полными ужаса глазами советский танк шел на повозки с ранеными, переворачивал и давил их. Раздавались ужасные крики, крики умиравших, неслыханные крики раздавленных лошадей, судорожно дергавших ногами.

Полумертвые, мы достигли леса. Позади нас снег был усеян трупами. Танк, окруженный гарцующей ордой казаков, завершал свою безумную карусель!

Лысянка

Танкам и многочисленной кавалерии было невозможно преследовать нас в зарослях леса.

Одна тропинка спускалась к опушке, где какой-то старый интендантский полковник, сидя на коне, напрасно пытался позвать кого-либо. Многие тысячи людей засели в снегу. Под деревьями шла ожесточенная перестрелка. Нельзя было оставить эти тысячи солдат на волю случая, когда они уже ушли от самых страшных опасностей.

Я назвался старому полковнику и вежливо попросил сказать мне направление боя в лесу. Он был очень рад знакомству, слез с коня и сел в снег. Я увидел молодого немецкого офицера, знавшего французский. Я перевел ему слово в слово короткую речь, которую сказал солдатам:

– Я прекрасно знаю, где мы находимся. Нам осталось не более трех километров, чтобы достигнуть южной группировки. Бежать к ней теперь значит дать перестрелять себя. Я берусь перевести всех ночью. Мы сможем пройти. Но в ожидании темноты надо образовать каре по краям леса и не дать себя окружить советской пехоте.

Я попросил добровольцев. Меня интересовали только они. Немцы, немного опешившие, двинулись толпой. Я составил боевые группы по десять человек, среди которых я поставил по одному валлонцу, которые послужат мне связными. Я взял оружие и боеприпасы у всех, кто не мог драться, и расставил немцев и валлонцев по краям леса.

Русские, которых мы потеснили на юго-востоке, яростно атаковали нас. Наши люди получили приказ самым упорным образом сопротивляться, потому что именно в этом направлении нам предстояло прорываться ночью.

Карта показывала мне, что в трех километрах к юго-западу находился городок Лысянка. Этот населенный пункт, я был в этом убежден, находился в руках немцев, двигавшихся нам навстречу.

Невозможно было, чтобы это большое селение, находящееся в двадцати километрах от места начала нашего прорыва, было по-прежнему занято Советами. Было очевидно, что бронечасти немцев дошли до этого места. Я видел по карте, что город пересекала речка. Так что достаточно было добраться до первых домов. Затем мы найдем или соорудим мост.

Наш лес опускался к Лысянке. Ночью под его прикрытием мы должны были пройти как можно дальше. Уже были посланы связные, чтобы аккуратно разведать путь…

* * *

Но на западе леса нас уже ждала серьезная опасность. В трехстах метрах от опушки на склоне напротив нас мы увидели внушительную колонну советских танков, ту, что делегировала часом раньше три танка, чтобы уничтожить нас.

Эти танки занимали позиции вдоль дороги на Лысянку. С высоты холма они контролировали весь участок, держа под огнем западный сектор, по которому выходила другая группа окруженных частей; они также контролировали низину, отделявшую их от нашего леса.

Эта низина, абсолютно чистая, была постоянным искушением. Она вела в Лысянку. Один последний бросок, и мы спасены!

Танки красных окружала многочисленная пехота. Те из нас, кто бросился бы в эту голую низину, были бы расстреляны, смяты, – это было ясно как божий день!

Я прошелся по всем позициям, чтобы успокоить нетерпение людей. К несчастью, я мог удержать только своих подчиненных.

На нашем правом фланге, как раз в северо-западном краю леса образовалась волна из многих сотен немецких солдат, вышедших на плато после нас. Они проскользнули вдоль леса вместо того, чтобы пройти через лес. Мощный крик взлетел в воздух, он потряс нас до мозга костей: они шли не в атаку, а в открытую могилу!

С опушки мы увидели всю эту бойню. Ни один из них, никто не прошел. Вражеские танки обрушили на них яростный огонь. Несчастные падали в снег целыми группами. Это было настоящее истребление.

Затем советская пехота бросилась на останки раненых и убитых для окончательного потрошения. Мы находились в укрытии в наших пулеметных гнездах в ста метрах от бойни, не упустив ни одной детали из этой ужасной сцены. Вооруженные ножами большевистские потрошители отрезали пальцы мертвым и умирающим. Видимо, слишком трудно было снимать перстни. Они отрезали пальцы, засовывали их в карманы окровавленными горстями и бежали дальше.

Потрясенные ужасом, мы, сдерживаясь, присутствовали при этих кошмарных сценах. Я дал приказ не делать ни одного выстрела, который не спас бы никого из лежащих на снегу, но зато спровоцировал бы массированную атаку орд на наш лес.