19 мая вспыхнул бунт[230] разбитием карантинного кордона и разграблением почт. В подобных случаях турецкие власти имеют обыкновение входить в переговоры с мятежниками и усмирять их лаской, лживыми обещаниями, посеянием раздора. Египетские власти привыкли, напротив того, действовать в Сирии с твердостью, свойственной военному управлению. В Бейруте было не более полубатальона войска. Немедленно стали туда собираться разные отряды, и был запрещен вывоз хлеба в горы. Военное судно, стоявшее на рейде, привело в исполнение ту же меру по ближним поморским пунктам. Это послужило к усилению и распространению бунта. Чрез несколько дней поспел из Сайды начальник штаба Сулейман-паша, поспели и грозные повеления Ибрахима к эмиру Беширу. Но эмир пребывал в созерцательном бездействии, а секретные агенты, даже сыновья его раздували пламя под предлогом ходатайства за горцев. Пронесся слух, будто правительство требовало оружия для того только, чтобы приступить затем к рекрутскому набору.

Ибрахим клялся своей головой и головой своего отца, что они не имели намерения требовать рекрутов, но уже мятеж кипел по всему пространству христианских округов Ливана. Друзы, которые имели более основательные причины неудовольствия, ибо с них дважды были взяты рекруты, оставались, однако ж, спокойными[231]. Несколько тысяч горцев, половина с оружием, половина с лопатами и дубинами, приступили к Бейруту и пытались овладеть городом. Замки шумно отстреливались, не причиняя, впрочем, никакого вреда горцам, которые укрывались среди неровностей почвы. Заняв все окрестности, они умерщвляли солдат, встречаемых в поле, грабили все казенное имущество, но не касались частных лиц и оказывали особенное уважение к требованиям консульств, в надежде на сочувствие великих держав, о нерасположении которых к Мухаммеду Али они ведали по слухам. В это время в прокламациях своих они клялись в верности султану, излагали свои жалобы на египтян и библейскими выражениями изображали Мухаммеда Али и Ибрахима достойными преемниками фараонов, угнетавших народ божий.

В Европе приписали этот ливанский бунт агентам Порты и влиянию англичан, которые были расположены действовать всеми средствами для изгнания египтян из Сирии. Это неосновательно. Заметим даже, что изо всех здешних европейцев одни французы, которых правительство так усердно стояло за Мухаммеда Али, оказывали деятельное сочувствие к мятежникам, доставляли им порох, направляли их действия и заседали в их совещаниях. Врожденное расположение ко всякому бунту превозмогало в этом случае обнаруженное Францией народное сочувствие к Мухаммеду Али. Самое консульство французское в противность направлению своего министерства раздувало мятеж в том предположении, что паша, не будучи в состоянии усмирить горцев военной силой, принужден будет прибегнуть к посредничеству Франции, и тем Франция приобретет новые права и сугубое влияние на племена ливанские, в которых преобладает католический элемент, эта основная пружина французской политики на Востоке. По поводу обиды, нанесенной одному французу египетским солдатом, консул прервал сношения с местными властями и спустил свой флаг. Горцы почли это объявлением войны.

Путешествовал в Сирии молодой француз граф Онфруа. Соскучившись бездействием в отечестве, где по политическим его мнениям всякое поприще было для него закрыто, одаренный более пылким воображением, чем здравым смыслом, он жаждал приключений. Мятеж горцев, дело самое обыкновенное в Турции, показался ему восстанием христиан. Притом же это было в Сирии, в колыбели нашей веры, в соседстве Иерусалима, на передовой сцене театра крестовых подвигов молодой Европы; а граф вел свой род от крестоносцев — сподвижников и родственников Готфрида Бульонского — и при случае мог похвалиться правом на наследие Иерусалимское. Не зная ни слова по-арабски, еще менее постигая смысл восточных дел и современной политики, не вникнув в дух сирийских племен, граф Онфруа предстал к мятежникам вдохновенным проповедником христианского подвига, вождем передового ополчения, по следам которого потекла бы Европа на новый ряд романтических подвигов, ознаменовавших XI и XII вв. Этот пламенный потомок крестоносцев имел при себе несколько тысяч франков на расходы предпринятого им путешествия ко святым местам. С верой в свое мечтательное предназначение он предложил горцам образовать милицию и вызвался быть их предводителем. Предложение было тем охотнее принято, что он платил по два пиастра в день (10 коп. серебром) из своей казны (чтобы не говорить прозаически из своего кармана), и так как из туземного дворянства ни один порядочный человек не соглашался открыто сделаться предводителем мятежа, то заморскому гостю посчастливилось набрать тысячи две или три человек под свои знамена.

На знаменах было изображение иерусалимских крестов. Пылкий вождь, имея в виду свою утопию крестовых походов, однажды среди красноречивой речи, в арабском переводе которой слушатели ничего не понимали, разорвал в куски свой плащ и убедил горцев нашить из лохмотьев суконные кресты к своим платьям. Эта пародия вдохновенных деяний Петра Пустынника и Св. Бернарда, деяний, принадлежащих другому веку и другой стране, была запечатлена клятвой умереть с оружием в руках или изгнать египтян из Сирии. Граф Онфруа принял сам титул главнокомандующего и назначил при себе начальником штаба, дежурными штаб-офицерами и адъютантами еще кое-кого из залетных европейцев[232].

Иезуитские миссионеры, еще недавно поселившиеся на Ливане и расположенные мутить в свою очередь всякие воды, проповедовали и распространяли бунт в надежде основать независимое католическое княжество на Ливане. По их внушению появлялись патетические прокламации, в которых горцы ставили себе в пример французов, сравнивали себя с Маккавеями, толковали о свободе, проповедовали народное собрание и указывали на греков, свергнувших при содействии божьем турецкое правительство. Сравнение этих порывов с первоначальными воззваниями горцев во имя законного их государя послужит мерилом направления всякого бунта.

Действия мятежников ограничивались шумными сборищами в окрестностях Бейрута[233] и безвредной перестрелкой с гарнизоном. Они атаковали карантин, где хранилось много ружей египетских. 50 албанцев сделали оттуда вылазку. Албанцы без труда очистили все поле от горцев, которые грозили истребить египетскую армию. Это достаточно обозначало силу бунта. Но по его отголоску уже возмущались другие племена. Храбрый эмир Ханджар, из древнего рода Харфуш, поднял на ноги мутуалиев баальбекских, а шейх Худр с горцами округа Даннийя стал бушевать в окрестностях Тараблюса. В горах Хауранских собиралась гроза между друзами. С разных местностей Иудеи и Самарии стекались недовольные в Керак за Иорданом, где было постоянное гнездо мятежа. Все народонаселения Сирии устремляли взоры на Ливан, чтобы в урочную минуту приняться за оружие. С другой стороны, около 20 тыс. бедуинов месопотамских, которые пред Незибским сражением были набраны мосульским пашой для вторжения в Сирию, готовились переправиться через Евфрат, а в Малатье стоял 15-тысячный турецкий корпус, бывший резерв Хафиза. Но в Сирии не было между мятежниками ни общего направления, ни единомыслия. Самозванный ливанский генералиссимус Онфруа в две недели истощил свою казну, а когда не стало денег, не стало и войска под его фантастическими знаменами.

Мухаммед Али между тем принимал деятельные меры к утишению мятежа и в то же время возобновлял попытки к вступлению в переговоры с Портой мимо великих держав. Ненавистный ему Хозреф был уже отрешен от должности верховного везира и впал в немилость. В новом министерстве преобладало влияние Решид-паши, министра иностранных дел. Почитая эту перемену благоприятной для своих видов, равно угрожаемый бунтом Сирии и враждебными расположениями английского двора, паша отправил в Константинополь с дарами к султану по случаю рождения султанши-дочери своего адъютанта Сами-бея, человека умного, ловкого, вкрадчивого, и поручил ему сделать предложение о сдаче флота и о разрешении, чтобы он был отведен в столицу молодым сыном Мухаммеда Али Саид-беем, капитаном египетского флота. По поводу этого верноподданнического предложения Сами-бей был уполномочен войти в секретные переговоры о миролюбивой сделке на основании возвращения Порте Аданы и набавки подати за Сирию, лишь бы европейские державы не вступались в это домашнее дело мусульман. Порта, со своей стороны, была слишком опытна в приемах своего вассала. Она ласково приняла посланца, но с хладнокровием заметила, что возвращение флота было делом второстепенным, пока не решался вопрос о Сирии. Она уклонилась от всяких переговоров под предлогом, что ей надлежало действовать по согласию со своими союзниками.