Убеждение человека в своей силе как-то облагораживает его; бессилие власти, взросшей в навыке самоуправства, развращает общество, непроникнутое святостью закона. Когда для спасения государства предстоит необходимость коренного переворота в мыслях, в чувствах, в нравах и законах, единственное к тому средство — власть деспотическая, каково бы ни было ее проявление, монархическое ли или республиканское; а министры Абдул Меджида, помышляя только о своих личных выгодах, о безопасности своих особ и нажитых богатств, воспользовались в эту пору слабостью своего государя, чтобы публичным актом ограничить единственную в империи власть, которая могла стремиться к добру. Гюльханейский манифест походил на покрывало, сшитое из лохмотьев, сквозь которое проглядывало сознательное расслабление власти в лице верховного ее представителя. В то же время централизационное направление манифеста ограничивало круг действия всех областных администраций в пользу министерства, осужденного в свою очередь борьбе потаенных влияний внутренних и внешних и обыкновенным переворотам.

Первые попытки к осуществлению предписанных положительных реформ вполне выказали бессилие правительства. Чудовищная система ильтизамов, или откупного содержания сборов и податей, о которой мы имели уже случай говорить, была торжественно уничтожена хатти шерифом. Откупщики таможен, десятины с полей и других казенных сборов грабили народ, но исправно вносили условленные суммы в казну. Чиновники, которые их заменили, не менее их стали грабить народ, но в то же время грабили казну, не чувствуя прежнего страха безотчетных опал и конфискаций и зная, что для наказания их были необходимы судебные улики. Казна лишилась вернейших своих доходов именно в такую пору, когда государственный расход значительно усилился внесением в бюджет огромных жалований, которыми по смыслу хатти шерифа были наделены министры, губернаторы и вся администрация. После такой неудачной попытки правительство по необходимости обратилось к прежней системе ильтизамов, которая именно с этой поры распространилась и усилилась вопреки хатти шерифу.

Содержанием от казны заменялись по смыслу хатти шерифа доходы, присвоенные разным должностям, а жалованья, особенно высшим сановникам, назначены такие огромные, каких не производит ни одно из европейских государств. Министры, например, и первоклассные паши, управляющие областью в 300 тыс. или 400 тыс. народонаселения, стали получать по 120 тыс. руб. серебром в год взамен доходов, которыми пользовались они прежде. Главнейшие из этих доходов всегда были продажа должностей по управлению, взятки (рюшфет) и пени, налагаемые от времени до времени по усмотрению местных властей на города и на округа. Эти доходные статьи уничтожались хатти шерифом, но из них только пени были действительно уничтожены. Продажа должностей и взятки существуют во всей своей силе по всему пространству империи, особенно в столице, но в новом, более утонченном виде. Взятка и подарок (рюшфет и пешкеш), эти вековые преимущества власти, вкоренились в административные нравы края от сельского старосты до верховного везира, вкоренились в самое понятие народа о власти. Одной разве беспощадной строгостью можно было приступить к их уничтожению, а новые человеколюбивые формы, предписанные хатти шерифом, воспрещали строгость.

Давно замечено, что в турецком народе найдете людей с честными правилами во всех сословиях, кроме сословия людей, состоящих в государственной службе. Аксиома эта подтверждается и тем, что как только почетный гражданин, например, или купец, или ремесленник, известный хорошей нравственностью, сделается правителем округа или просто членом городового совета (меджлис), он может по-прежнему быть благонадежным лицом в частных своих делах и оборотах, но по делам вверенной ему должности он без зазрения совести грабит и народ, и казну. При таком направлении целого общества откуда могли бы министры, если бы даже помышляли они об уничтожении обычая, прибыльного для всех служебных лиц, избрать орудия для осуществления теорий, изложенных в хатти шерифе? Правительственные должности остались по-прежнему исключительным достоянием турок.

Что касается дарованного христианам равенства с мусульманами пред законом, право это, несовместное с существованием мусульманского правительства среди преобладающего христианского элемента, послужило только программой новой системы преследований и гонений. Оно раздражило и правительственные, и судебные места противу христиан по всему пространству империи. Хатти шериф повелевал, чтобы новые узаконения проистекали из духовного закона, на котором основано мухаммеданское гражданское общество. Закон этот осуждает христиан рабству. При таком противоречии практическое приложение отвлеченной идеи о равенстве было несбыточно. Как согласить идею равенства с воспрещением свидетельства христианина пред судом? А воспрещение это сохранит всю свою силу в Турции. Правда, оно постановлено не Кораном и не первыми четырьмя халифами, которых законы имеют обязательную силу наравне с Кораном. Закон, воспрещающий свидетельство христиан, издан гораздо позже, при дамасском халифе Омаре II, следовательно, Абдул Меджид, яко халиф, мог бы в свою очередь отменить столь чудовищный закон, не впадая в ересь. Если же боялся он раздражать сословие законоучителей, включившее чудовищный закон Омара II в свое каноническое право, султан мог бы приказать, по примеру Мухаммеда Али и Ибрахима, чтобы гражданские и уголовные дела между христианами и мухаммеданами подлежали ведению муниципальных советов, без всякого вмешательства в эти советы муфтиев и кадиев, обязанных основывать свои юридические мнения на каноническом праве. Ибрахим-паша с успехом употребил средство это в Сирии, где даже преобладает мухаммеданский элемент. В европейской Турции такое постановление не встретило бы никакого сопротивления.

Но министры Абдул Меджида ограничились фразеологией и отвлеченностями. Правительство, составленное из привилегированного турецкого племени, могло ли помышлять об улучшении участи несравненного большинства подданных султана, когда было очевидно, что равенство повело бы к перевесу христианского элемента и к свержению правительственной олигархии, для упрочения которой был придуман манифест? Султан с умом и с твердой волей, каков был Махмуд, мог смело основать грядущее величие своей империи и своей династии на торжестве христианского элемента и мог к тому стремиться. Сын его по внушению своих министров упомянул в своем манифесте о христианах, чтобы довершить очарование конституционной пародии пред кабинетами и пред общественным мнением Европы. Автор хатти шерифа Решид вполне успел в этом, и с той поры обеспечил он себе самое деятельное сочувствие английского кабинета.

Комиссары разосланы были по всей империи для провозглашения новых теорий, которые известны теперь в Турции под именем танзимат хайрие. Кямиль-паша был назначен комиссаром в Египет. Порта приступала к исполнению гражданской меры или, вернее сказать, придуманного обряда мимо всякой заботы о враждебных своих отношениях к египетскому паше. Она обращалась к нему точно так, как бы он был в должном повиновении; не было речи ни о Незибском сражении, ни о флоте. Паша со своей стороны принимал вид верного, почтительного слуги и в ответ на везиральное письмо воссылал мольбы к Аллаху о многолетии султана и уверял, что в управляемых им областях уже давно соблюдались правила, предписанные в новом манифесте.

По мере того как Порта уклонялась от непосредственных с ним переговоров, он внимательнее подслушивал разногласие мнений между кабинетами, которых представители подписали в Константинополе, по внушению князя Меттерниха, достопамятную пятисрочную ноту 15 (27) июля о единомыслии их относительно восточного дела при настоянии, чтобы Порта ничего не решала без их содействия. Разногласие кабинетов становилось со дня на день явственнее, и на нем-то основывал Мухаммед Али свои надежды.

Дело путалось. Нотой 15 (27) июля Нестор европейских дипломатов домогался отстранить посредничество России, основанное на Ункяр-Искелесском трактате, и в то же время принудить Францию, несмотря на ее сочувствие к Мухаммеду Али, действовать заодно с другими державами. России он нехотя оказал существенную услугу. Мы имели уже случай говорить о значении Ункяр-Искелесского трактата относительно государственного интереса России[226]. При том направлении, какое принимали дела Турции по смерти Махмуда и при очевидной опасности европейской войны, могла ли желать Россия одиночного вмешательства своего в решение восточного дела в угоду Турции по смыслу трактата, которого восьмилетний срок почти исходил в эту пору? Но с другой стороны, положение Франции становилось крайне затруднительным по принятому коллективной нотой обязательству согласия с другими державами, тогда как общественное мнение со дня на день сильнее выражалось против охранительного направления других кабинетов.