Осенью Сесил вернулся, заключив почетный договор с Шотландией, Джон был возвращен из Энфилда, но положение лучше не стало. Теперь сплетники передавали из уст в уста страшные слова: будто бы Роберт хочет отравить свою супругу, чтобы жениться на королеве, а Елизавета будто бы ждет от него ребенка. Именно из-за этого я решилась снова сделать ей замечание — ведь такое же обвинение фигурировало и во время скандала с Сеймуром, от которого она якобы забеременела, а я не желала допускать, чтобы Елизавету снова обливали грязью. Она же ничего не замечала, настолько ослепила ее любовь к Робину. Даже угроза Сесила подать в отставку, если королева не отдалит от себя лорда Роберта Дадли, не отрезвила Елизавету.

Однако вышло так, что от тяжелой обязанности снова спорить с Елизаветой меня освободила ужасная случайность. А может быть, и не случайность. Я хорошо запомнила дату, потому что это было 8 сентября 1660 года, на следующий день после двадцать седьмого дня рождения королевы. Я поджидала ее величество с конной прогулки (она каталась с Робертом по обширному парку Виндзора) и надеялась перемолвиться словечком с Джоном, который в этот раз ненавязчиво их сопровождал. И вдруг один из слуг Дадли, по фамилии Форестер, бросился к ним, едва они спешились.

— Что, дружище? — Роберт повернулся к высокому худощавому управляющему его сельскими поместьями.

Елизавета прислушалась.

— Милорд, увы, я должен сообщить вам, что произошло несчастье. Жена ваша упала.

— Куда упала? С ней ничего не случилось? — донесся до меня голос Роберта.

— Упала с лестницы в Камнор-хаусе, милорд, и свернула себе шею. Она всех слуг отпустила на ярмарку, а когда они вернулись — она была уже мертва, сэр. Она упала и убилась.

Убилась. При падении. Я же боялась, что моя госпожа, королева Англии, и ее любимый Робин стоят на грани совсем другого падения. Повсюду шептались и намекали, что королева желала смерти жене Робина — ведь тогда они смогут пожениться. Но теперь, когда это случилось, когда их (или, по крайней мере, одного из них) желание превратилось в страшную действительность, не станут ли обвинять в случившемся и Роберта, и саму Елизавету, пусть они и находились в это время здесь, а не в далеком Оксфордшире, где жила Эми? Обвинять уже не в безоглядной страсти, а в убийстве?

— Вы должны услать его отсюда, — сказала я в тот вечер Елизавете, сначала попросив фрейлин оставить нас вдвоем. — Того, что Роберт Дадли устроит своей супруге пышные похороны, слишком мало. Пока дело не будет рассмотрено надлежащим образом, он должен находиться под неусыпным наблюдением.

Елизавета весь день притворялась спокойной. Она велела придворным соблюдать траур, потом занималась с Сесилом государственными делами. Но авторитет королевы заметно пошатнулся, и едва мы остались наедине, Елизавета разрыдалась.

— Я не могу отослать его, — сказала она, сморкаясь; слезы потоком лились у нее из глаз. Она сидела босая, в ночной рубашке и пеньюаре, на краешке своего ложа, а я стояла рядом с ней. — Ведь тогда подумают, что Роберт виноват, а это не так.

— В том смысле, что его там не было и он не мог сам ничего совершить. Но…

— Да разрази меня гром, ты что же, думаешь, будто он кого-то нанял, чтобы избавиться от нее? Роберт честный и уважаемый человек! И как я могу отправить под надзор того, кто уже побывал в Тауэре? Уж ты-то должна это понимать! Эми страдала от опухоли в груди, она хандрила. Она вполне могла споткнуться или же — Боже упаси! — могла и сама свести счеты с жизнью.

— Ну да, из-за хандры и сплетен о ее муже, который никогда не бывает дома.

— Ступай прочь! Если ты меня любишь, уйди!

— Я люблю вас и потому должна сказать все, что думаю.

— Роберт сам умолял меня отослать его подальше от двора, иначе шакалы, которые завидуют ему — ненавидят его и всю его семью, считая их зазнавшимися выскочками и изменниками, — разорвут его на части. А они ужасно завидуют тому, как сильно я им восхищаюсь и как люблю его.

— Роберту надо уехать, хотя бы до тех пор, пока не будет вынесен официальный вердикт о причине смерти его супруги.

Ведь в конце концов, тот, кого подозревают в совершении преступления, по закону не может находиться при особе монарха.

— Его не подозревают в преступлении! — взвизгнула Елизавета. — Я его не подозреваю.

— Зато подозревают другие. Да, Господь всемогущий даровал вам трон Тюдоров, но разве не вы говорили, что собираетесь править, опираясь на любовь народа?

— Это совсем не похоже на скандал с Сеймуром — ты ведь снова думаешь о нем, не так ли? Ты снова говоришь о соблазнении? Ну, так здесь этого нет. Я не дала Роберту высшей награды любви. Да, я люблю его, однако его мужественности и всех этих уловок недостаточно, чтобы… чтобы я отдалась ему.

— Елизавета, да ведь он уже десять лет женат, ему знакомы все хитрости. И если вы когда-нибудь прислушивались ко мне — к той, кто знает вас и любит, кто дважды побывал за вас в тюрьме, — то послушайте и сейчас. Вы должны ожесточить свое сердце против Дадли, иначе с ним вы пропадете. Даже если Роберта объявят невиновным, люди все равно не перестанут болтать. Ведь уже сейчас кое-кто шепчется о том, что вы ждете ребенка от Дадли…

— Я сказала: перестань! — пронзительно крикнула Елизавета.

Я не успела даже глазом моргнуть: только что она сидела, поникнув головой, — и вдруг выпрямилась, подалась вперед и ударила меня по щеке.

В комнате повисло молчание. Щека болела, а еще больше болело у меня сердце. Слезы застилали мне глаза, но не лились. Уж не знаю, какое выражение было на моем лице, только Елизавета задохнулась, спрыгнула с ложа, упала передо мной на колени, обвив руками мои бедра и прижавшись щекой к животу — ее голова утонула в моих юбках.

— Кэт, Кэт, ну, прости меня. Я не хотела… прости, прости меня, просто я сама не своя…

Я прикусила губу и стояла как каменная, а она бормотала это снова и снова.

— Встаньте, ваше величество, — сказала я, как только опять обрела дар речи. — Вы не должны ни перед кем преклонять колена.

— Я же не смогу без тебя, Кэт! — воскликнула Елизавета, не меняя позы. — Ты права, мне нужно удалить Роберта, но я… никак не могу на это решиться. Сесил говорит мне то же самое. А я не могу, не могу…

Я погладила ее по спутанным волосам, словно она была ребенком, который нуждался в моем утешении и благословении, и так мы застыли на несколько минут, будто мраморные изваяния.

— Ах, моя Кэт, — произнесла Елизавета, медленно отпуская меня и поднимаясь с колен. — Вижу, мне приходится носить не только королевскую корону, но и терновый венец. Да, мне надо отослать Роберта подальше от двора. Я так сильно желала его, но сейчас, возможно, все пропало. При жизни Эми не могла разлучить нас, но после смерти… День ее смерти почти совпал с моим днем рождения… Да, я знаю, что должна сделать. Я напишу — прикажу ему уехать в его поместье Кью, расположенное неподалеку…

— Кью слишком близко. Слишком близко от Ричмонда, куда мы собираемся переезжать завтра.

— Придется ограничиться этим, — ответила Елизавета, подходя к письменному столу с таким видом, будто это ее ударили по лицу. — По крайней мере, до тех пор, пока расследование… и слушание дела… не закончится и полностью не оправдают его… и меня….

Она стала громко царапать пером по бумаге. Сердце у меня все еще гулко билось. Я, не сходя, стояла на том месте, где она меня ударила. Мир вокруг изменился — сильнее, чем в день ее коронации. Я боялась, что никогда больше не смогу называть ее любушкой и, уж конечно, не смогу считать своей дочерью.

Наконец-то, хоть и слишком поздно, королева осознала, какую ошибку совершила, поддавшись порыву страсти. И при дворе, и в народе, и даже за границей говорили о том, что произошел скандал. Соперница Елизаветы, Мария Стюарт, ныне французская королева, снова сказала с усмешкой, что королева Елизавета не только готова выйти замуж за своего конюшего, но что тот убил свою жену, чтобы расчистить путь ее величеству.