Едва почувствовав вкус его губ и ощутив тепло его тела, я, как всегда, унеслась далеко-далеко. Да, как мне было не понять Елизавету, не понять ее безоглядного стремления к человеку, столь горячо любимому, что ради него можно наплевать на всякую осторожность (Господи, хоть бы только не на всю Англию!).

В тот вечер, как обычно, после танцев и карточной игры, после долгого веселья, Елизавета позволила Роберту проводить ее до приемной комнаты, а затем и во внутренний покой, до самой двери опочивальни. Там она неизменно желала ему доброй ночи, потом входила в опочивальню со мной и несколькими фрейлинами, которые переодевали ее ко сну. Но сегодня за ней шла я одна, ибо всех остальных королева отослала еще около часа назад, когда сидела с Робертом у окна, купаясь в лунном свете, хихикая и перешептываясь.

Если бы я сейчас оказалась с ней наедине, то, как мне казалось, было бы самое время побеседовать серьезно. Елизавета, верно, ожидает моего возмущения из-за того, что она отослала Джона, а я вместо этого сказала бы, что ей не следует приближать к себе Роберта.

Мне было пятьдесят три года, и мои глаза видели уже не так хорошо, как прежде, но слух у меня пока что был отменный и их жаркий шепот я слышала вполне отчетливо.

— Бесс, сладенькая моя, позволь мне сегодня уложить тебя в постель, — говорил Роберт ласковым голосом. — Кэт никому не скажет.

Я прикусила язык, чтобы не сделать ему выговор.

— Неужели мой распорядитель конюшен хочет распоряжаться также и моим сердцем? — парировала Елизавета, ловко уклоняясь от прямого ответа.

— Я хочу распоряжаться как твоим сердцем, так и твоим прекрасным телом! Я люблю, я боготворю тебя, тебя одну! Будь я простым пастухом, а ты коровницей, и живи мы в деревне — нам можно было бы любить друг друга всю жизнь, ни от кого не прячась.

Я подняла глаза к небу. «Какие красивые слова (а лицо у Роберта еще красивее)», — ворчала я про себя; Роберт тем временем поднес к губам руку королевы. Я знала, что он владеет искусством обольщения, хотя старательно избегает фрейлин. Не успев поднести к губам кисть ее величества, чтобы поцеловать, как положено, тыльную сторону, Роберт ловко повернул ее к себе ладонью и стал жарко лобзать, надеясь воспламенить в Елизавете страсть. Должно быть, негодяй знал, как на нее это действует. Когда мы готовили Елизавету ко сну после расставания с Дадли, она всякий раз витала мыслями где-то далеко, глядя перед собой мечтательным взором — несомненно, ей бы хотелось, чтобы Робин помог ей снять одежды, уложил ее в постель и так далее.

Сегодня же, к моему величайшему удивлению, не обращая внимания на двух телохранителей, каменными изваяниями застывших у дверей, Елизавета сказала:

— Любимый мой деревенский пастушок, можешь поцеловать свою коровницу на сон грядущий внутри опочивальни.

Роберт пожирал ее глазами — можно было подумать, что она наградила его новыми привилегиями. Не далее как на прошлой неделе Елизавета подарила ему дом в Кью, недалеко от Ричмондского дворца, увеличив при этом жалованье, не говоря уже о том, что еще раньше Дадли стал кавалером ордена Подвязки. Этому — всему этому! — необходимо было положить конец. Да как она может рисковать всем, на что так долго надеялась, ради чего столько выстрадала? А мы с Джоном? Чего только мы не натерпелись ради нее!

Когда Елизавета и Роберт проскользнули в опочивальню и (подумать только!) попытались закрыть передо мной дверь, я просунула ногу и протолкалась внутрь.

— Я не допущу, чтобы королеве никто не прислуживал, — заявила я и рванулась к ложу так решительно, что они не осмелились двинуться за мной.

Роберт нахмурился, но Елизавета уже зашла так далеко, что просто перестала обращать на меня внимание. Позабыв обо всем на свете, она устремилась по гибельному пути и…

Дадли навис над ней, заключил ее в объятия, и они стали жарко целоваться. Я старалась не смотреть в их сторону, но меня потрясла их неистовая страсть. Обычно мы с Джоном именно так и целовались, и я каждый раз таяла в его объятьях, мне хотелось, чтобы он овладел мной тут же — хоть на траве, хоть на полу, где угодно.

— Я обожаю тебя, тебя одну! — снова сказал королеве Роберт; он явно пел ей эту песню не в первый раз.

Мне подумалось, что только таким образом он мог отказываться от своей жены, прямо не говоря об этом. Мне хотелось крикнуть Дадли, чтобы он отпустил королеву и убирался отсюда — пусть возвращается к своей Эми. Я припомнила то, чему была свидетельницей: утреннюю возню, которую затевал Том Сеймур, когда врывался в спальню Елизаветы, дразнил и щекотал ее — и то, как строго выговаривали мне за это позднее, и то, во что это вылилось для нас обеих.

Я нарочно громко откинула и снова захлопнула крышку сундука, стоявшего в изножье ложа — бум-м, ба-бах! Они оба вздрогнули и посмотрели на меня так, будто я выпалила из мушкета. Елизавета, хоть и погруженная в сладкие мечты, бросила на меня сердитый взгляд, но все же сказала:

— А теперь, пожалуй, ступай до утра, Робин. На рассвете мы отправимся кататься верхом.

— Я нынче ночью глаз не сомкну, все буду думать о тебе, — хрипло прошептал он, снова целуя ее ладонь жадными устами.

Роберт ушел, а Елизавета прислонилась к двери и вздохнула.

— Одно дело, — сказала я, снова открывая сундук и извлекая из него ночную рубашку, — кататься вдвоем, но вот оставаться вдвоем в опочивальне…

— Я тебе сто раз говорила — я ему верю.

— А вы уверены, что другие правильно вас поймут и не запятнают репутацию, которую вы много лет восстанавливали после удара, нанесенного Сеймуром?

— Тогда все было по-другому. — Елизавета подошла и повернулась ко мне спиной, чтобы я могла расшнуровать ее корсет.

— Ну, конечно. Того женатого повесу звали Томом, а этого Робином.

Она резко обернулась лицом ко мне, уперла руки в бока, а в глазах, совсем недавно таких мечтательных, зажглись яростные «тюдоровские» огоньки. Сделавшись королевой, Елизавета стала обнаруживать такие черты, которых я прежде не замечала. Даже Роберт как-то сказал, что она способна в один миг из богини превратиться в базарную торговку и ругаться, как матрос, — подобно Томасу Сеймуру и своему царственному отцу.

— Черт побери, Кэт, — воскликнула Елизавета, — ты просто сердишься из-за того, что я отослала Джона, чтобы он научился держать язык за зубами!

— А отослать-то надо бы Роберта Дадли, чтобы он остудил голову и некоторые иные части тела. Лучше всего хотя бы иногда отправлять его к жене.

— Они совершенно разные люди. К тому же Роберт нужен мне здесь как один из моих советников. Чума вас всех забери, я уже не твоя воспитанница, я взрослая женщина, я королева!

— Это я уже заметила. А как мы все мечтали, чтобы Бог ниспослал вам столь великий дар. Теперь нам всем надлежит оберегать его. Елизавета… ваше величество… мне недавно снова приснилась ваша матушка.

Глаза у нее расширились, нижняя челюсть отвисла.

— А мне… а мне нет. Да и с чего бы? Я теперь в полной безопасности.

— Она тоже была в безопасности, когда стала королевой.

— Она не была королевой в своем праве, в отличие от меня.

— Вы же сами говорили, что очень важно сохранять симпатии не только придворных, но и простого народа. Сейчас у вас есть возможность оставаться чистой в глазах двора и подданных, а вы безрассудно пренебрегаете этим, ведете себя, как распутница.

На мгновение мне показалось, что Елизавета ударит меня; я схватила ее за руки повыше локтей и легонько встряхнула. Многое изменилось за последнее время, и теперь пропасть между нами очень расширилась. Власть, как я хорошо знала, сильно меняет людей, и я боялась за Елизавету.

— Я не веду себя, как развратница, — возразила она и вырвалась из моих рук. — Я-то думала, что хотя бы ты поймешь, как много значит для меня Робин, пусть это не доходит ни до Сесила, ни до твоего супруга. А раз тебе снова стали сниться эти сны, скажи моей матушке, что для меня этот мужчина — то же, что для нее был Томас Уайетт: любовь на всю жизнь, но такая, которая ничем серьезным не закончится. Я совсем не дура в этом отношении, и ты не веди себя как дура!