(После моих мытарств в Тауэре прошло много лет, прежде чем я обнаружила копии своих показаний, а также писем, написанных Елизаветой в мою защиту, — она хранила их среди записей и иных вещей, вверенных моему попечению. Несмотря на то что я твердо стояла на своем, несмотря на то что Джон так и не дал никаких компрометирующих меня показаний, даже под угрозой пыток после признаний Томаса Пэрри, без заступничества Елизаветы я вполне могла сгинуть в Тауэре. А так все обошлось тем, что я провела в тюрьме несколько недель, страдая от холода и от страха в столь мрачном месте, а главное — от разлуки со своей любимой умненькой девочкой и Джоном. Бог свидетель — хоть я тогда никому ни слова об этом не говорила, — она была мне как дочь, хоть в ее жилах и текла королевская кровь, а я вышла из низших слоев общества.)

Глава тринадцатая

— Мистрис Эшли, у меня добрые вести для вас и мастера Эшли, — сообщил лорд-смотритель Тауэра сэр Леонард Чемберлен, едва просунув голову в дверь моей камеры. — Пришло распоряжение освободить сегодня вас обоих.

Я испытала огромную радость и облегчение, не выдержала и разрыдалась.

— И я с-смогу вернуться в свиту ее в-высочества? — заикаясь, выговорила я.

По моим подсчетам, сегодня было 19 марта — в Тауэре я провела без малого четыре месяца. Я торопливо вытерла слезы и приготовилась услышать известие о том, что сбудется и вторая моя заветная мечта — о воссоединении с Елизаветой.

— Это вряд ли, — ответил мне сэр Леонард. — Вас освобождают под надзор Уильяма Сесила, личного секретаря лорд-протектора Эдуарда Сеймура, герцога Сомерсета. Через час я приду за вами, — пообещал он и закрыл дверь.

Свобода! Мы снова будем вместе с Джоном, пусть пока и не с Елизаветой. Я должна была бы испытывать признательность, но вместо этого от всей души проклинала тех, кто не пускал меня к моей девочке. Позволят ли нам с Джоном когда-нибудь снова служить ей?

У меня было искушение оставить все свои пожитки здесь, потому что я износила три взятых с собой платья; теперь они истрепались и пропахли тюремной камерой. Но я ведь понятия не имела, сможет ли Джон занять свое прежнее место. Возможно, мы будем принуждены уехать на север, просить пристанища и хлеба насущного у его единокробного брата. Поэтому я скатала свои грязные и порванные платья и сунула их под мышку. Затем вымыла лицо питьевой водой, поскольку другой чистой воды тут не было. Я плюнула на пол и, когда лорд-смотритель пришел за мной, последовала за ним с гордо поднятой головой.

Ах, как сладко снова дышать свежим воздухом! Но где же Джон, в каком состоянии он теперь находится?

— Кэт, любимая! — услышала я за спиной его голос и резко повернулась к нему лицом.

Джон заметно исхудал, но, казалось, стал еще выше, чем прежде. Он спешил ко мне. Вид у него был несколько неряшливый: борода всклокочена, волосы не чесаны, — но мне все это было совершенно не важно, пусть бы он даже почернел от грязи. Джон крепко обнял меня, потом отстранился и повернулся к лорд-смотрителю и Гибу, коридорному надзирателю.

— Вот как бывает, — сказал он им, сверкая глазами. — Все эти месяцы меня держали в камере прямо над камерой моей жены, а я даже не знал об этом. Но я чувствовал, что ты рядом со мной, моя Кэт. Если у вас нет возражений, — обратился он к тюремщикам, — идемте.

Мы миновали лужайку, на которой простилась с жизнью королева Анна. У меня на языке вертелась добрая сотня вопросов: как судили за измену Тома Сеймура, почему нас освободили именно сейчас, как поживает моя принцесса, — но я предпочла помолчать. Я знала, что Тома осудили, а за такие преступления карают только смертью.

Мы шли по мощенному булыжником центральному двору, и меня от волнения била дрожь, хотя день был довольно теплым. Не поворачивая головы, я оглядела двор и стены Тауэра и дала себе клятву, что больше никогда не окажусь в этой зловещей цитадели, разве что приду сюда накануне коронации, если моей Елизавете суждено будет занять английский трон.

И вдруг я заметила его.

В первую минуту мне показалось, что я вижу призрак или же от полуденного солнца у меня рябит в глазах, но из узкого оконца на третьем этаже одной из башен (не той, где держали нас с Джоном) на меня действительно смотрело изможденное бородатое лицо. Том Сеймур! Я споткнулась о булыжник, Джон поддержал меня и не дал упасть. И лорд-смотритель, и Джон тоже заметили лицо в окне, но никто из них даже не замедлил шага.

— Завтра он умрет на Тауэрском холме, как и подобает изменнику, — сказал нам мастер Чемберлен. — Как печально, что короля предал родной дядя.

Никто из нас ему не ответил. Я старалась вызвать в себе сочувствие, ведь похоже, что Том на суде все-таки не выдал нас. Но те чувства, которые я питала к нему в былые дни, давно поблекли, увяли и умерли. По правде говоря, мне был крайне неприятен человек, которого я когда-то, как мне казалось, любила. Более того — пусть мщение и не относится к числу христианских добродетелей, но после всего, что я выстрадала по его вине, мне, ей-богу, захотелось даже сплясать под окном его узилища. Пришлось сделать над собой усилие и сдержать радость: наконец-то он получит то, чего заслуживает. Сдержать желание злорадно посмеяться над ним, таким лживым и таким высокомерным. Над тем, кто так грубо надругался надо мной в далекой юности.

Но я побоялась ловушки: быть может, наши тюремщики ждут, что мы произнесем, как поведем себя, когда услышим о его близкой казни и увидим краешком глаза его самого. Да я при всем желании не могла бы даже показать Тому нос, — Джон крепко обхватил меня, прижал к себе, и мы, не замедляя шага, вошли в арку ворот, за которыми начиналась улица. Одно меня радовало почти так же сильно, как и избавление от дьявольской хватки Тауэра: и Елизавета, и я, и вся Англия теперь навеки избавлены от Тома Сеймура.

Глаза у меня округлились, когда два стражника у ворот опустили копья, загораживая нам дорогу. Джон сразу напрягся, словно собирался броситься на них, но лорд-смотритель кивнул стражникам, показывая на нас:

— Пропустите. А вот и Уильям Сесил; он проследит, чтобы о вас хорошо заботились.

— Я уже смертельно устал от того, что обо мне хорошо заботятся, — прошептал Джон мне на ухо, однако поздоровался с подошедшим молодым человеком и крепко пожал ему руку.

Уильям Сесил был молод — во всяком случае, с моей точки зрения, — ему, вероятно, не было еще и тридцати, хотя он и отпустил для солидности короткую широкую бородку. Из-за нее он казался мрачноватым. На его лице выделялись глаза — зоркие, проницательные, отражавшие недюжинный ум и кипучую энергию. В глазах Кромвеля, вспомнила я, не отражалось ничего. Однако я давно уже перестала доверять мужчинам, которые душой и телом зависели от сильных мира сего, а этот человек служил Эдуарду Сеймуру — холодному, безжалостному лорд-протектору, которого мне приходилось видеть вблизи; тому, кто командовал юным королем и, вероятно, не без удовольствия обрек на смерть родного брата.