— Дорогой мой господин, я желаю немногого — чтобы принцесса была в безопасности и чтобы между нами с тобой не было недоразумений. После того как ты уехал, я написала тебе письмо…

— Ты уже говорила об этом. Я лишь молюсь, чтобы там не было написано все то, что ты мне сейчас рассказала — ведь я это письмо так и не получил.

— Да нет, я просто написала, что обязана рассказать тебе еще кое-что о Сеймуре. Но сейчас мне нужно быстрее возвращаться к принцессе. Я должна предупредить ее.

— Я отпущу тебя завтра утром. Я хотел бы и сам с тобой поехать, да и лорд-протектор велел мне явиться к нему. Я и раньше готовил для него лошадей. Может быть, заодно я узнаю что-нибудь полезное. Однако нынче ночью, любовь моя, твое время, как и ты сама, безраздельно принадлежит мне.

— И мое сердце тоже. Мое сердце всегда принадлежало и принадлежит только тебе.

Джон помог мне встать, подхватил на руки и понес прямо на аккуратно застеленную кровать. Право, мы изрядно ее измяли. Он заставил меня — запыленную, заплаканную, промерзшую на ветру и сильно переволновавшуюся — почувствовать себя королевой. Своими горячими телами — и, я бы добавила, своими слитыми воедино душами — мы снова скрепили наш брачный союз. Это была как бы вторая брачная ночь, только еще более радостная для меня: ведь теперь Джон знал все и несмотря на это стремился ко мне. Мы сделали передышку, выпили вина и закусили мясным пирогом, а потом снова забрались в постель и предавались любви так неистово и так долго, словно больше никого и ничего не существовало.

Но наступило неумолимое утро, и Джон отправил меня в Хэтфилд-хаус с сопровождением: слугой Уильямом и своими друзьями — Хорнби, одним из телохранителей короля, и Уиллом Расселом, камердинером его величества. Мне было невыносимо расставаться с Джоном, и половину обратной дороги я тихонько всхлипывала. Наверняка я зарыдала бы в голос, если бы знала, что Джона, как только он пришел к лорд-протектору в Сомерсет-хаус, схватили и стали допрашивать о том, что ему известно о моей жизни в Челси.

Но самое худшее ждало меня в Хэтфилд-хаусе. Я переоделась с дороги и сказала Елизавете, что у нас с Джоном все хорошо. Но рассказать об аресте лорд-адмирала не успела, как и о том, что по Лондону ходят лживые слухи о самой Елизавете — во двор въехал отряд солдат, словно они гнались за мной по пятам.

Сэр Роберт Тирвитт, которому поручено было произвести допрос Елизаветы, сообщил нам, что Том Сеймур с обычной для него самонадеянностью отказался отвечать на вопросы членов Тайного совета, обвинен в государственной измене и заключен в Тауэр. Принцесса Елизавета пока находится лишь под домашним арестом, однако некоторых лиц из ее свиты следует доставить в Лондон и подвергнуть там допросам о возможном заговоре Сеймура, намеревавшемся жениться на принцессе и захватить трон.

Не будь я так испугана за Елизавету (а также за себя и за Джона), я бы заплясала от радости, узнав, что Том погубил себя. Но среди тех, кого следовало доставить в Тауэр, значились Томас Пэрри, мой супруг и я сама. Мне дали десять минут, чтобы захватить одежду — столько, сколько можно уместить в переметной суме, — причем за моей спиной неотступно маячил дюжий стражник. Я слышала, как на нижнем этаже Елизавета возмущалась напряженным, взволнованным голосом:

— Мы не сделали ничего дурного, ничего, что было бы направлено против его величества, моего брата. Кэтрин Эшли назначена моей воспитательницей, нас нельзя разлучать!

Мы с ней успели только быстренько обняться да прошептать друг другу несколько слов. Последним, что я запомнила перед тем, как меня грубо усадили в седло, был голос Тирвитта, сообщавшего ее высочеству:

— Лорд-протектор королевства назначил мою супругу, леди Тирвитт, вашей воспитательницей, и, клянусь всеми святыми, кому-нибудь из нас вы откроете все, что вам известно о заговоре!

Глава двенадцатая

В замке моей камеры повернулся ключ, и его скрежет эхом отдался в моей душе. За всю свою жизнь я никогда не была так сильно напугана тем, что уже произошло и что еще ждало меня впереди.

— Ах, мистрис Эшли, — проговорил, вглядываясь в темноту камеры, где я пребывала уже без малого шесть недель, человек, который обычно допрашивал меня. Поначалу меня не трогали, я просто сидела в этой мрачной камере и переживала — и сильно мерзла. — Желаю вам доброго дня и прошу пройти со мной, познакомиться с Тауэром. Лорд-смотритель говорил мне, что такая прогулка заставила запеть не одну прелестную птичку. А я не сомневаюсь, что образованная женщина, которая столько лет была воспитательницей и наставницей леди Елизаветы, отнюдь не простушка. Напротив, она должна быть сообразительной, схватывать все на лету.

Я возблагодарила Господа Бога за то, что одета в пышные юбки, иначе дрожь в коленках выдала бы меня. Выдала меня… Ее высочество прошептала нам, своим доверенным людям, когда нас забирали из Хэтфилд-хауса: «Не выдавайте меня!»

— Сюда, пожалуйста, — пригласил сэр Томас Смит, нахмурившись. Жестом он поторопил меня, словно я могла ослушаться его приказания.

Несомненно, этот человек, секретарь Тайного совета, в отороченной мехом мантии и с положенной его званию цепью на груди, пришел, чтобы снова донимать меня бесконечными вопросами, отвечать на которые я отказывалась. Подталкивала ли леди Елизавета Тома Сеймура к тому, чтобы собирать войско с целью свержения ее брата-короля? Доходили ли до ее сведения слухи о том, что Сеймур отравил свою жену, дабы сочетаться браком с Елизаветой? Надеялась ли она провозгласить Сеймура королем или хотя бы лорд-протектором вместо его брата?

А я сама, Кэтрин Эшли, ближайшая подруга леди Елизаветы, заменившая ее высочеству покойную мать, разве не поощряла непристойных действий, творившихся в Челси прямо под носом у супруги Тома Сеймура, вдовы короля Генриха?

Я вышла в коридор и увидела, что сэр Томас пришел не один. Тюремный надзиратель Гиб, большой обжора, который доставлял мне положенную на день еду, маячил в конце коридора, готовый тащиться за нами в качестве стражника. Напряженно следил за мной и подобравшийся, настороженный сэр Леонард Чемберлен, лорд-смотритель Тауэра, — как будто одинокая сорокадвухлетняя женщина, запертая в Тауэре, могла пуститься наутек по целому лабиринту переходов и винтовых лестниц мрачной и сырой башни Бичем[60].

Лондонский Тауэр включает в себя не одну башню, а целый комплекс. Та башня, где поместили меня, представляла собой полукруглое сооружение в три этажа; повсюду на стенах можно было различить надписи, вырезанные многими томившимися здесь узниками. Из узкого, глубоко утопленного окошка своей камеры я видела на востоке Тауэр-Грин — то самое место, где сложили головы мать Елизаветы и пятая жена короля Генриха Екатерина Говард. Меня поражала мысль о том, что я, Кэт, выросшая в девонской глуши, знала Тюдоров, видела, как их воспитывают, как они вступают в брак, даже как они умирают. Но еще больше, чем об этих потерях, я скорбела о разлуке со своей пятнадцатилетней воспитанницей, которую горячо любила и за которую отчаянно боялась.

— А куда, собственно, мы идем? — поинтересовалась я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

В приказе о моем аресте говорилось, что меня надлежит «сурово допросить», а это на языке Тайного совета означало, что меня можно подвергнуть пыткам, дабы исторгнуть признание. И хотя до сих пор к пыткам не прибегли, я все время была настороже, готовясь к тому, что вот-вот может начаться настоящий кошмар. По ночам я почти не спала, рылась в памяти, изводила себя воспоминаниями о прошлых грехах и зыбкими надеждами на будущее..

Господи помилуй, здесь пытали и женщин, считая, что их как существ слабых несложно заставить говорить. Мне было известно, что королева Анна, когда ее доставили сюда, на многие вопросы отвечала из страха за свою жизнь. На прошлой неделе один из стражников грубо пошутил: мол, королевы Анна Болейн и Екатерина Говард договорились до потери головы, как только оказались в этих стенах. Мне приходилось каждую минуту заточения бороться с искушением признать все обвинения.