Все четырнадцать фрейлин выстроились за Анной в несколько странном порядке, так что я оказалась в последней паре, рядом с хорошенькой Мэдж Шелтон[30], которой я помогала учиться писать. Она и читала с трудом, но я решила, что с этим можно немного подождать. Могу поклясться, что я никогда так прилежно не изучала ни географию, ни историю, ни спряжение латинских глаголов, как теперь стала изучать обычаи, царившие среди королевских придворных. И я не переставала удивляться тому, что при дворе принято делать, а что нет.
Следовало заучить должности и обязанности. Например, дворяне личной свиты короля — такие, как Генри Перси, — должны были, пока король почивает, наблюдать за всем, что происходит этажом выше и этажом ниже. Ознакомилась я с подушным содержанием: сколько и какого рода блюд, напитков, свеч, дров полагается каждому придворному в зависимости от занимаемой должности. В мое содержание входили также несколько монет ежемесячно, но я выяснила, что их надо откладывать, дабы сделать к Рождеству подарки его величеству — а в этом году, вероятно, и леди Анне. Стало понятно, что деньги на расходы я могу получить только от Кромвеля, поскольку сэр Филипп никогда даже не заикался о выделении мне каких-либо средств.
Поначалу мне почти нечего было сообщать Кромвелю, да и леди Анна не посылала ему через меня записки — до пятого дня моего пребывания в Гемптон-корте. Тогда произошло столько всего, что сейчас я изо всех сил стараюсь припомнить и описать все в подробностях.
Во-первых, следует отметить: хотя при первой нашей короткой встрече леди Анна показалась мне сдержанной, учтивой, склонной к размышлениям, на людях она являла полную противоположность всем этим качествам. Она отлично сознавала силу своего обаяния и умела им пользоваться, а я, могу в этом признаться, присматривалась к ней и перенимала опыт. Теперь я стала понимать, почему все головы — особенно мужские — поворачивались в ее сторону, когда она проходила мимо; не только потому, что Анна отражала блеск королевского светила. Она сама сияла радостью и весельем. Еще с той поры, когда Анна жила при французском дворе, она научилась всякий день произносить bon mot[31], обращаясь к каждому придворному, и припасала свежую шутку для короля. Смех ее звучал заливисто, заразительно. Она знала имена всех окружающих, а по утверждению некоторых — и все их тайны.
В тот день Анна впервые шепнула мне на ходу, ничуть не переставая улыбаться, чтобы никто не понял смысла нашего разговора:
— Мистрис, к сидению табурета, знакомого вам по нашей первой встрече, снизу приколота записка для нашего друга.
Я улыбнулась ей в ответ, словно услышала веселую шутку.
Пока все остальные будут чинно стоять в надлежащем порядке, мне надо улучить подходящий момент, вернуться в ее спальню и забрать записку. Кромвель со своей армией писцов, как мне было известно, находится где-то недалеко от тех покоев, которые все еще сохранялись за кардиналом Уолси.
Ах да — прежде чем рассказывать о событиях того дня, я должна упомянуть о том, что Генрих Тюдор в свои тридцать семь лет был великаном, возвышающимся над своим миром. Никто не мог превзойти короля Генриха — высокого, сильного, с отливающими медью волосами и бородой. Вся его фигура сияла золотом. Он любого мог заткнуть за пояс — на пиру ли, на охоте ли, на танцах; любого мог побороть, переспорить, перегнать. Стоило ему войти в комнату — и словно сам воздух собирался вокруг него одного.
Всю нашу жизнь наполняли его громоподобный голос, его пышные дружеские приветствия — хотя он кого угодно мог повергнуть в трепет, нахмурив брови, а то и просто недовольно надув губы. Когда он распространял на Анну свою власть и силу, нам доставалось немало его bonhomie[32], если только кто-нибудь не называл испанку Екатерину «его королевой». Иными словами, если кто-нибудь не обнаруживал непочтения к его драгоценной Анне или не осмеливался недостаточно восхищаться ею. Можно сказать и так: если кто-то не давал понять, что слишком близко знаком с его возлюбленной, а именно так и случилось в тот день.
Итак, фрейлины последовали за Анной на лужайку для игры в шары, недалеко от обширных турнирных полей. Вдоль посыпанных гравием дорожек смотрели на нас с высоких постаментов звери, как и в садах, и на воротах дворца: вздыбившийся лев, красный дракон Уэльса, олень с раскидистыми рогами, грифоны и единороги — всевозможные сказочные животные, искусно вырезанные, раскрашенные и позолоченные.
Об игре в шары мне доводилось слышать, но сама я никогда не принимала в ней участия, а потому надеялась, что меня никто не пригласит сыграть. Вот танцевать на балу меня уже приглашали. Поначалу я нервничала, а потом очень обрадовалась, когда моим партнером в паване оказался Том Сеймур, которого я не разглядела в толпе. Он попросил меня о свидании в ту же ночь — в саду, у пруда с рыбками. Возможно, я уже была очарована им настолько, чтобы согласиться, но леди Анна в тот вечер рано удалилась к себе (ибо испытывала боль из-за начавшихся ежемесячных истечений) и забрала с собой всю свою свиту.
Теперь же я увидела Тома чуть поодаль, по другую сторону лужайки, словно он тоже не чувствовал себя здесь уверенно. Прежде чем я успела осмотреться, пока король и некоторые из его фаворитов стали катать по очереди деревянный шар, Том оказался рядом со мной.
— Не удостоите ли вы меня прогулки по лабиринту, пока все заняты игрой? — прошептал он и с надеждой улыбнулся.
Том, как всегда, был обворожителен. Сердце мое забилось чаще.
— Я занята. Я же привязана к леди Анне, — объяснила я ему, надеясь, что он не рассчитывает на слишком легкую победу.
— Я бы хотел, чтобы мы с вами были привязаны друг к другу, и как можно крепче.
— Вы наглец, Том Сеймур.
— Ну, если не сейчас, то, может, вечерком вы осмелитесь улизнуть? А пока давайте понаблюдаем за этим сборищем нахальных щеголей, а? — предложил он и тут же ущипнул меня за седалище сквозь несколько слоев юбок.
Я подпрыгнула. Я еще не имела возможности обновить свой гардероб, а потому выглядела, как лохматая овца среди овечек с гладко остриженными шкурками. Но я вот-вот должна была получить положенные мне в порядке содержания три платья с нижними юбками, четыре пары рукавов, два корсажа и прочие мелочи, оплаченные из кошелька леди Анны — а по сути, из бездонного кошелька его величества.
Мы с Томом могли разговаривать в полный голос, потому что воздух вокруг нас буквально сотрясался от хохота и невероятных пари (придворные охотно заключали пари по любому поводу).
— Давай! Давай! Ставлю полкороны на свой следующий бросок! — кричал Генри Перси, когда его шар катился к деревянному кону.
Но Генри вышел из игры. Остались только король и человек, мне совершенно не знакомый. Придворные сгрудились вокруг них, приветствуя и подбадривая обоих. Противник его величества был классическим красавцем: тонкий нос с горбинкой, аккуратная маленькая бородка, вьющиеся волосы. Он напомнил мне каменные барельефы римских императоров, украшавшие фасад дворца.
— Не снижать ставки! — крикнул кто-то. — Я готов поставить все свое наследство на бросок его величества!
— А я ставлю все свои стихи и пьесы на себя самого! — раздался чей-то трубный глас.
Я догадалась, что это сказал противник короля.
— Кто он такой? — спросила я у Тома.
— Красавец, правда? Томас Уайетт[33]. Он женат, так что не возлагайте на него особых надежд.
— И не подумаю!
— А я полагаю, что об этом-то вы и думаете, милочка, — не меньше, чем мы все, ожидающие своего часа, а? Уайетт — старый друг леди Анны, она знала его задолго до Перси. Первая любовь часто не забывается, вот Уайетт и влюблен в нее до сих пор.
— Как это неразумно с его стороны! Но тогда отчего же его величество позволяет ему находиться здесь?