Дима остановился посреди аллейки, оглядел свои владения. Уже стемнело, горничная зажгла свет в комнатах первого этажа. Горничную еще Лара подбирала. Забраковала пятерых хорошеньких, выбрала самую некрасивую. Под «полтинник». «Вот так вот, — сказала. — Будет эта. Чтобы глаза не пялил. И за бока не хватал».

Лара, Лара… Как же все повернулось! Тебя здесь больше нет, а дурнушка-домоправительница осталась. Стоит на веранде, опускает в гжельскую напольную вазу свежесрезанные гладиолусы — Ларины любимые.

Запищал мобильный. Голос у Левы был торжественный, он говорил неспешно, с расстановкой:

— Дим! Здесь Боб, наш новый босс по рекламе. Общнетесь?

— Давай, — вздохнул Дима.

— Я подготовил рекламный пакетец, — забасил Боб. — Эскизы торговой марки. Я что хочу сказать… Вот эта наша партия новая — гарнитурчики «под ретро». Здесь особый товарный знак надобен, Дмитрий Андреич. Что-нибудь вроде фамильного клейма… Пупков, конечно, не Гамбс…

— Дима, послушай, — затараторил Лева, включившись в беседу. — Тут вот какая идейка… Помнишь, ты вчера насчет аристократки острил? Я на досуге пораскинул мозгой. Мебеля у нас стильные, «под ретро». А чьей фирмы? Пупков энд компани? Не звучит!

Пупков — это была Димина фамилия. Пупков, сын Пупкова. Откуда они, Пупковы, пошли, что там в истоках фамильных, в происхождении рода — никто толком не знал. «Ну, может, Димка, пращуру нашему кличку такую дали… Может, было за что, — сказал ему как-то отец, рассмеявшись. — Что ж нам теперь, фамилию менять? Да ни в жизнь! Это ведь как на нее посмотреть, на фамилию-то… Кому — Пупок, а кому — пуп земли. Не в том смысле, что зарвался, забронзовел… В том смысле, что — соль земли. Пуповина».

— Опять же — фарфоришко строгаем, — продолжал между тем Лева. — Выпуск сервизов налаживаем. А что на донышке? «Пупков» в вензелях?

— Ну, и что ты предлагаешь? К чему ты клонишь-то, я никак не врублюсь? — Дима зябко поежился. Солнце село, разом похолодало. Он двинулся к дому, держа трубку возле уха.

— Слушай, — Лева выдержал паузу. — Находим какую-нибудь старую деву из Дашковых, победнее. Чтоб ей штука баксов небом в алмазах показалась. Берешь ее фамилию, через год разбежались тихо-мирно, полюбовно, и ты — Дашков. Сервиз от Дашкова! Мебель от Дашкова! Звучит! Классная реклама. Спрос будет ломовой.

— Иди ты к черту! — отрубил Дима.

Прервав диалог с хитроумным компаньоном, Дима вошел в дом. Побродил по комнатам, потрепал по морде одного из двух своих красавцев догов. Чарли смотрел на хозяина печально и преданно.

Собаки появились в доме три года назад. Никита, Димин сын, потребовал себе в подарок на свое пятилетие. Дима приволок ему пять гигантских плюшевых собаченций. «Живого! — завопил Никита, оттолкнув в сторону охранника Владика, едва удерживающего в растопыренных дланях весь этот собачий выводок. — Я просил живого!!!» Никита рос капризным, балованным. Эдакий наследник Тутти. Дима прощал ему все. Все спускал, все позволял, ни в чем не отказывал. Жена ворчала, взрывалась изредка: «Ну кем вырастет? Дима, мальчик должен знать слово „нет“!» «Не должен, — возражал Дима упрямо и твердо. — Мой сын не должен знать слово „нет“. Тогда ему никто потом „нет“ не скажет. Не посмеет сказать».

Купили догов. Никита был счастлив. И Дима был счастлив, и жена… Это было три года назад. Всего три года назад. Детский смех, сыновняя взлохмаченная макушка, о которую Дима любил тереться щекой, русая, как у отца, как у деда. Никита вообще вышел мастью, породой, повадкой, упрямым норовом — в Диму. В Пупковых. Только глаза — как у жены. Темные, чуть раскосые.

Теперь он уже не Пупков. Селиверстов. Никита Селиверстов. Жена настояла на том, чтобы Мальчик взял фамилию отчима. Это был страшный удар для Димы, чудовищный. Дима долго не мог оправиться. Но и воспрепятствовать не смог.

«Ничего, — сказала жена, бывшая жена. — Ты себе еще родишь наследника. Твоя певичка тебе родит. А Никита будет Селиверстов. Так я хочу. И мой муж так хочет».

Тоска… Дима стоял у мансардного окна. Вечер, осень, где-то жгут костер… У поп-звезды опять тусовка, народное гулянье в палисаднике. Собрался весь фанерноголосый бомонд. Хохот, визг, шашлыками пахнет… Пахнет шашлыками, пахнет дымом, сырой опавшей листвой, сосновой корой, пропитанной сентябрьскими дождями… Тоска. Какая тоска! Что же делать? Что с ним происходит? Понятно — что. Он всех потерял. Все потерял. Сам виноват. Сам виноват во всем. Только сам.

Что он молол там, затейник Лева, про каких-то графинь-княгинь? Ну да. Титул. Товарное клеймо. Остроумный рекламный ход. Забавный, неожиданный, ничего не скажешь. Только на дьявола ему, Диме, ввязываться в эту сомнительную авантюру?

А что? Приключение. Хоть какое-то спасение от неотвязной хандры. Никита теперь — Селиверстов, а он, Дима, будет Дашков. К примеру… Волконский-Болконский. Ваше сиятельство. Ваше сиятельство, не соблаговолите ли вы отведать… Позвольте представить вам… Фрак, цилиндр, монокль… Чего еще там… Труакатр. Дима рассмеялся. Чушь собачья!

Труакатр… Же не манж па сис жур. Попробовать, что ли? Дима достал мобильный. Чушь, конечно, дурь, блажь, но все-таки приключение. Авантюра! Авантюры он обожал. Неизбывное, невытравляемое с возрастом мальчишество еще жило в нем, тридцатитрехлетнем солидном мужике. Дима был азартный, рисковый. На том и стоял. На этом и дело свое выстроил, и преуспел в нем.

— Лева, — сказал он весело, дождавшись, пока Лева ему ответит. — Дрыхнешь там, что ли? На восьмой гудок подошел. Слушай, ты давай-ка смотайся в это, как его там… Дворянское собрание, да?.. Составь мне списочек невест с родословной. Только смотри, чтобы им не под девяносто было! Чтобы челюсть не выпадала. А то найдешь мне старушенцию с буклями, какую-нибудь Пиковую даму. «Три карты, три карты», — пропел он. — Нет, я — не Германн. Я — другой. Давай, действуй! Поезжай туда завтра же.

— Нин, глянь, опять твой идет!

Оксана, соседка Нины по торжищу в подземном переходе, толкнула Нину плечом, указывая на приближающегося Костю.

Костя подошел к газетному лотку, сказал Нине хмуро:

— Не могу. Я не могу больше.

— Фотографируются? — спросила Нина. — Спрос есть?

— Спрос-то есть, — пробурчал Костя. — Спрос есть. Сил нету. Нету у меня сил терпеть.

— Сядь. — Нина усадила мужа на свой складной стул, достала термос и наполнила горячим чаем пластмассовый стаканчик. — Пей, я сегодня шиповник заварила.

— Умаялся, бедный. — Оксана глядела на Костю сострадательно. — На, скушай грушку. Га-арна грушечка… На!

Оксана торговала фруктом-овощем. Хохлушка откуда-то из-под Житомира, классическая украинка: чернобривая, мордастенькая, глаза-вишни, румянец во всю щеку… Она работала по найму, как и все ее землячки-напарницы. У каждой был хозяин — грузин, или осетин, или азербайджанец. Хохлушки торговали кавказскими грушами-гранатами, ночуя где-то в тесных съемных комнатенках, вздыхая по ночам о своих чадах («Как там моя доця? Она у меня хворая…»), откладывая скудную денежку про запас («то ж — не гривна, то ж валюта!»), платя своим смуглолицым работодателям и делом, и телом…

Нина их жалела. Дружила с ними. Иногда пускала какую-нибудь, оставшуюся без крова, на бесплатный ночлег. Оксана у Нины ночевала частенько, пряталась от своего Арифа, поколачивающего ее по пьяному делу.

«Ревнует, — поясняла Оксана с гордостью, пока Нина ставила в кухне раскладушку. — Лютый! Важный, як гиря. У него в Баку — три жинки и в Нахичевани — две. Всех мордует. Меня — тоже».

Теперь Оксана угощала Костю грушей, вслушиваясь в Костин бессвязный монолог.

— Не могу, — жаловался Костя жене. — Стыдоба! Стою, глаза прячу. Сил моих нет! Ладно, пошел.

Он допил чай и вернул Нине стаканчик.

— Иди. — Нина умоляюще посмотрела на мужа. — Потерпи, Костенька. Ты уже сорок тыщ заработал. За три часа. Потерпи, мы хоть один долг вернем.

У Кости сегодня была премьера. Дебют в качестве фотографа-зазывалы. С той разницей, что у зазывалы сидит на плече мартышка в бархатном чепце или, скажем, за спиной высится фоном храм Василия Блаженного, а у Кости вместо храма и мартышки имелся в наличии потертый субъект преклонного возраста (яичко не простое, золотое) — знаменитый в прошлом сатирик-пародист. Сатирик жил в доме рядом с подземным переходом, был всеми давным-давно забыт, бедствовал, нуждался, попивал, ждал скорого конца. Был к нему готов. Горевал только, что и на гроб деньжат не хватит.