Детей наших он просто-таки ненавидел. Однажды Юра ворвался в землянку с воплем:

— Альберт Бориску повесил!

Я кинулась наверх. На дереве, подвешенный за детский шарфик, висел мой младшенький. А рядом, уперев руки в бока, закатывался от смеха фашист. Ему было интересно наблюдать за судорогами ребенка. Я подлетела к яблоне, сдернула с дерева удавку, подхватила Бореньку на руки. Ну, думаю, если Альберт проклятый воспрепятствует, то лопатой зарублю! Пусть потом будет что будет, а ребенка спасу. Не знаю, какое уж у меня лицо было, только Альберт глянул на меня, сразу повернулся, в дом зашагал — сделал вид, что его кто-то окликнул. А я мигом в землянку. Боренька уж не дышал. Раздели мы его с Юрой, уложили на нары, стали растирать: смотрим — порозовел, глаза приоткрыл. Когда Боренька в себя пришел, а я смогла вокруг кое-что различить, обратила внимание, что с Юрой творится неладное. Стоит, кулачки сжал, глаза прищурил. Я испугалась, поняла — отомстить задумал. Подошла, на коленки к себе сына посадила, по голове глажу, успокаиваю:

— Он же нарочно делает, чтобы над тобой тоже поиздеваться, чтобы за пустяк убить. Нет, Юра, мы ему такую радость не доставим!

Думала, убедила сыночка. Прошло несколько дней, слышу, Альберт с мотоциклом своим возится, наблюдать издалека стала. А уж когда он из выхлопной трубы мусор какой-то выковырял, сразу все поняла. Альберт ругнулся, к нам зашагал. Я к нему навстречу пошла, поравнялась, он мне на ломаном русском и говорит:

— Передай твой щенок, чтобы мне на глаза не попадаться.

На большее не решился. Может, все-таки испугался мести матери или чего другого. Фронт тогда уже дрогнул, артиллерийская канонада не умолкала. Всем было ясно: немцам здесь долго не продержаться.

Несколько дней Юра не ночевал дома — устроила я его у соседей, подальше от ненавистного Альберта.

Клушино наше, как я говорила, было прифронтовым. Войск немецких стояло немало. Село часто подвергалось обстрелу нашей артиллерии, налету авиации. Мы сидели в землянке, считали бомбовые удары, артиллерийские залпы, но воспринимали их как привет Родины.

Припоминаю: в конце лета это было, пошла я со старшими на соседний луг накосить травы для домашних нужд. Вдруг послышался гул приближающихся самолетов. Глядим — наши летят. Складно так, враз разворачиваются и пикируют на село. Прикинули: метят в большой немецкий склад. Фашисты ответный огонь открыли, подбили один бомбардировщик, огонь на нем вспыхнул, он летит низко, над крышами. Весь в огне, как большой костер, а сам стреляет и стреляет, развернулся и опять вдоль улицы летит. Там фашистской техники, войск полно было. Валентин вскочил, руками размахивает, кричит:

— Так их! Бей гадов!

А я думаю: как там Юра с Бориской, небось из землянки выскочили, бой наблюдают?

Раздался страшный взрыв — самолет врезался в самую гущу немецкой техники на деревенской площади. Бой затих. Мы побежали к селу. Ребята встретили нас у крайних изб, перебивая друг друга, захлебываясь;- о бое рассказали. Как я и предполагала, они с первыми взрывами на улицу выбрались, залегли на огороде. Я их ругать стала, стращать, что убить их могло, ранить, а они мне в ответ:

— Так это же наши самолеты были. Свои своих убить не могут...

Валентин к вечеру принес кусок конины — лошадей погибло так много, что немцы не в силах были туши ни вывозить, ни охранять.

Вот так я, как заботливая клуша, старалась спрятать под крылышко младших — непокорных и непослушных. А беда пришла с другой стороны.

18 февраля 1943 года поутру раздался стук прикладом в двери нашей землянки. Я открыла. Гитлеровец, остановившись на пороге, обвел вокруг взглядом, глаза его задержались на Валентине:

— Одевайся! Выходи.

Я попыталась протестовать, но он замахнулся на меня автоматом:

— Шнель, шнель! Быстрее! Германия ждет!

Автоматчики согнали на площадь совсем молодых парней, построили, окружили и повели. Угоняли в неизвестность, в неволю, на муки.

Как же разрывалось мое сердце! А прошло пять дней — снова стук в дверь. Думаю — ошиблись, некого у нас больше забирать. А фашист, внимательно всех оглядев, в Зоину сторону пальцем ткнул:

— Девошка! На плошат! Одевайся.

Я к нему:

— Посмотрите, она же маленькая. Толк какой с нее? Оставьте!

Эсэсовец даже не глянул на меня, через мою голову Зое говорит:

— Ждать не буду! Не!..

Шла я за колонной наших девушек до околицы. А там на нас, матерей, фашисты автоматы направили, не пустили дальше. Стояла я, глядела вслед удалявшейся колонне.

Не помню, как домой добрела. Сына забрали — было тяжело, а дочку увели — стало вовсе нестерпимо. Какие только мысли да опасения в голове не бились! Пятнадцатилетняя девочка, да в неволе, на тяжелейшей работе, в полной власти фашистов, у которых и человеческих понятий-то нету совсем...

День ото дня нарастал гул боев. Через деревню потянулись отступавшие части гитлеровцев. Теперь это были уже не те нахальные мерзавцы, которые полтора года назад входили в село. Укутанные в обрывки одеял, тряпье, в грязных повязках, с обмороженными лицами, они являли собой жалкое зрелище. Но мы-то знали, что они еще на многие мерзости способны.

Я видела, что Алексей Иванович теперь старается почаще быть на улице, у дороги. Он наблюдал за всеми передвижениями фашистов. Под вечер обычно засыпал недолгим сном, а потом, как на дежурство, опять выходил. Как-то вернулся с тремя нашими советскими автоматчиками — встретил их Алексей Иванович на Мясоедовской дороге. Ребятишки лежали тихо на нарах, но я почувствовала: проснулись, наблюдают.

Вынула я из печи приготовленный на утро котелок с картошкой,— соли не было, разлила по кружкам горячую воду, на травах настоянную,— пахнуло домом, хоть и сидели мы в землянке.

Разведчики стали расспрашивать о расположении немецких батарей, огневых точек, о сосредоточении фашистов. Алексей Иванович точно да толково все рассказал. Не зря, значит, он часами по селу ходил да все высматривал! Солдаты наши на карте отмечали. Я глядела на бойцов и наглядеться не могла: вон какие они ладные, здоровые, и полушубки у них справные, и валенки аккуратные, и маскхалаты хорошо пригнанные. А лица-то родные, милые!

Засиживаться бойцам было некогда. Уходя, сказали:

— Ждите. Скоро будем.

Поутру Юра спросил у отца, кто приходил. Алексей Иванович глянул на него с хитринкой, сказал: «Да это сон тебе приснился». Мальчик спрашивать больше не стал, но видела я: все понял.

В одну из первых ночей марта я услышала, как Алексей Иванович осторожно сполз с нар, стараясь не скрипнуть дверью, вышел из землянки. Отсутствовал долго. Возвратился, увидел, что я не сплю,— тихо, едва губы разжимая, рассказал:

— Последние немцы ушли. Дорогу заминировали. Если со мной что случится — запомни: мины напротив нашего дома, да у дома Беловых, и еще около сушкинского дома. Запомни, Нюра, и предупреди наших.

Сам погрелся немного и опять пошел на свое добровольное дежурство. Утром я разыскала в хозяйстве две дощечки, вывела на каждой крупно: «Мины». Эти знаки Алексей Иванович укрепил в начале и конце заминированного участка.

Освобождение

Вскоре в село вошли части нашей, родной Красной Армии. Какой же это был праздник! Все, кто остался жив, вышли на улицу, кричали «ура», звали в избы.

Подтянутые, стройные, шагали солдаты. А какие у них веселые были глаза! Удача красит людей, успех придает силы. И хоть наступление — это тяжелая пора, как все тяжело на войне, но это было славное время.

Мы смотрели, узнавая и не узнавая наших бойцов. Они отличались от войск, что прежде покидали с боями свои родные земли, и четкостью рядов, и особенным, вдохновенным выражением лиц, и даже формой. На плечах у бойцов и офицеров уже были тогда погоны.

Командир части, которая вступила в наше село, сразу же разыскал Алексея Ивановича, сказал, что благодарит его от имени всех бойцов и командиров за точные сведения, за предупреждение о минах. При всех обнял и расцеловал. Ребятишки очень гордились отцом. Юра даже спросил: