Как видите, в Белоруссии немало у меня дорогих сердцу друзей. И поэтому книгу воспоминаний о моем сыне я с большой радостью адресую юным и взрослым белорусским читателям.

Истоки

Дети наши — Валентин, Зоя, Юра, Борис — родились в деревне. Сами мы с мужем Алексеем Ивановичем знали только крестьянский труд, и все-таки, думается, правильнее считать семью нашу рабоче-крестьянской.

И когда в сорок девятом году совещались мы, на кого пойти Юре учиться, он твердо сказал: «Хочу быть, как дядя Сережа, токарем». Имел в виду он моего брата Сергея, хотя его никогда не видел, но много о нем слышал.

Отец мой Тимофей Матвеевич Матвеев и мама Анна Егоровна родом из деревни Шахматове что недалеко от Гжатска. Земли в наших Смоленской, Рязанской, Калужской губерниях были небогатые, и мужчины часто занимались отхожими промыслами. Одни уходили на сезонную работу — выделывали овчины, плотничали, другие подавались на заработки в большие города, чтобы хоть как-то прокормить семью. Вот и отец мой уехал в Петербург, поступил там на Путиловский завод. Мама с детьми оставалась в деревне, вела хозяйство и только на зимние месяцы с малышами ездила к отцу.

В 1912 году (мне тогда было девять лет) все перебрались в Петербург. Жили мы на Богомоловской улице, в комнате густонаселенного дома.

Хорошо помню, как по утрам мощно гудел заводской гудок, созывая рабочих. Работали тогда по 12— 14 часов, без выходных. А денег все равно не хватало. Мама стала стирать на людей. Каждую неделю приносила домой по большому тюку белья, чтобы этим нелегким трудом добыть какую-никакую копейку. А концы все равно было не свести с концами.

Семья же у отца и матери была немалая: кроме меня еще два брата и две сестры.

Однажды отец горестно сказал: «Вы не думайте, что мы так бедно живем, потому что семья у нас большая. Не поэтому. А потому, что хозяева отдают нам не все, что мы, рабочие, зарабатываем».

У нас, как и в других рабочих семьях, часто говорили о том, что нужно изменить жизнь, что рабочие должны бороться за свободу. И не только говорили. Рабочие объединялись, организовывали забастовки, стачки. Недавно в одной из книг я прочитала, что за первую половину 1914 года на Путиловском заводе было проведено 60 стачек: чуть ли не каждые три дня какая-нибудь мастерская бастовала. А 1 июля того года путиловцы собрались на большой митинг в поддержку бакинских рабочих. Пролетарии каспийских нефтепромыслов требовали 8-часового рабочего дня, официального признания праздника трудящихся 1 Мая. За эти справедливые требования их наказывали: выселяли из домов, арестовывали.

Рабочие Путиловского завода решили собрать деньги, чтобы помочь бакинским пролетариям. Но петербургский градоначальник велел запретить всякие сборы для помощи нефтяникам. Даже те средства, которые удалось собрать и переслать, не попали к бакинским рабочим: почта не выдала деньги бакинцам, а обратила их в доход казны.

Митинги путиловских рабочих разгоняла полиция. С демонстрантами жестоко расправлялись казаки.

Вскоре началась первая мировая война. Жизнь стала еще тяжелее. А тут нашу семью постигло новое горе: в цехе на отца с высоты упала пятифунтовая стальная масленка. Отец стал инвалидом, мы лишились единственного кормильца — хозяева его вышвырнули с завода без всякого пособия.

Как тяжело было в семье! Что было делать? Об этом не раз заговаривали взрослые. Тогда мама решилась пойти на Путиловский завод. Попросился на Путиловскую верфь старший брат Сережа — было ему в ту пору пятнадцать лет. С трудом преодолевая недуг, стал трудиться вместе с мамой в шрапнельной мастерской и отец. Как-то в день получки возвратился он домой. Был усталый, худой, измученный. Сел, выложил на стол плотно зажатые рубли, посчитал. «Получается, по девяносто копеек в день мне платят»,— вымолвил отец и так горестно вздохнул, что мне захотелось плакать, но я сдержалась.

Среди рабочих все чаще раздавались разговоры о тяготах работы, жизни. Договаривались о новых забастовках. Хозяева не могли справиться с гневом рабочих. Тогда в начале 1916 года военные власти закрыли Путиловский завод.

Но старейший завод Петрограда поддержали рабочие других предприятий. Вечерами, когда в семье обсуждали события дня, часто слышалось: «Забастовка. Бастуют там-то. Поддержали такие-то». И хотя дома было холодно, нетоплено, да и голодно, зато не так уж одиноко.

Конечно, я тогда не во всем хорошо разбиралась, но само понятие дружеского единения, сплоченности, сознание того, что о наших отцах, матерях думают другие,— это чувство вселяло уверенность. Не только во взрослых, но и в нас, детей.

Полмесяца не работали путиловцы, а потом власти, испугавшись силы рабочего протеста, распорядились вновь открыть завод.

Но по-прежнему было трудно. Мама приходила из лавки озабоченная, приносила в сумке какие-то продукты. Готовила и приговаривала: «Как же из этого суп сварить можно?» Суп был жидкий. Да и такому были рады.

Но как бы ни было тяжело, родители духом не падали. Сами они были неграмотные, но к учению относились очень уважительно. Мама по совету других женщин хотела отдать меня в обучение к перчаточнице, чтобы я имела «хлеб в руках», а отец запротестовал: «Нюра девочка смышленая, пусть в школе поучится».

Меня отправили в Путиловское училище. Там преподавали чистописание, русский язык, арифметику, естествознание, ну и, конечно, закон божий. Обучали правилам хорошего тона, домоводству, шитью, вязанию, вышиванию.

Училась я старательно, все мне было интересно, особенно же я полюбила чтение. До сих пор благодарю родителей, что дали они мне хороших собеседников, друзей, советчиков — книги.

Чтобы помочь семье, по вечерам я шила патронташи. Даже мысли не было, чтобы взятое задание задержать. Знала — и мои копеечки подмога в хозяйстве.

В конце обучения мне выдали свидетельство — это была рекомендация для дальнейшего образования. Но учение в гимназии требовало больших денег... Такое нашей рабочей семье было не под силу.

— Ничего, Нюра, скоро все будет по-другому,— успокоил меня старший брат.— И учиться будешь, и жить иначе.

Пошла я тем временем в рукодельную, чтоб получить профессию.

Начальное образование получили также старший брат Сергей и старшая сестра Мария.

Брат Сережа был совсем молодым, но в семье никакое дело не начинали без совета с ним. Да и не только в нашей семье. Окружающие относились к нему с уважением. Часто к нам в дом приходили люди, о чем-то подолгу говорили с Сергеем, одни передавали, а другие забирали свертки, в которых можно было часто распознать пачки бумаги. Подростки — люди наблюдательные. Я догадалась, что брат ведет скрытую работу. А что такое «листовка», «прокламация»— девочке из рабочей семьи не нужно было объяснять.

Не раз и не два скрывались у нас в семье молодые люди. Подолгу жил наш земляк Дмитрий Зернов. Оттого, что он скрывался, мы, ребята, догадались, что он против царя. Брат предупреждал: «Никому ни слова». И нам, младшим, было все понятно: они связаны с забастовщиками, с большевиками.

Однажды Сергей вернулся раньше обычного, сказал маме, что у нас может быть обыск, а на чердаке были тогда спрятаны запрещенные книги. Я услышала тихий разговор и вызвалась отнести книги к маминой сестре, тете Наде. Переносила в продуктовой сумке. Конечно, на меня, девчонку, идущую в гости к родственнице, никто не обратил внимания.

А поздно ночью в дверь раздался сильный стук. Пришел дворник, полицейские. У дворника была домовая книга, и он говорил, что поступили сведения о подозрительных посторонних людях, которые живут у нас.

Дмитрий Зернов, предупрежденный братом, не пришел ночевать. Полицейские начали обыск. Они рылись в вещах, повыкидывали все из шкафа, трясли даже наши школьные тетради и учебники. Ничего подозрительного не обнаружили. Тогда один подошел к кровати, где лежал больной отец, приказал подняться. Отец еле держался на ослабевших ногах, а полицейские все сбросили с кровати, ощупали подушки. Было понятно, что обыск не даст результата, и это полицейских вовсе разозлило. Они позвали маму, приказали распороть матрас. Мама заплакала от обиды, но приказание выполнила. Полицейские слазили на чердак, выстукивали стены, шарили кочергой в печи. Ничего. Ушли только под утро. Главный из них с угрозой сказал: «Смотрите же!»