Другие учителя тоже подтвердили, что никогда в его шалостях не было вредности, злости, грубости или распущенности.

Не знаю, как поточнее определить это качество, но был Юра с детства по-особенному чутким, умеющим распознать, что человек чем-то обеспокоен, расстроен. Хоть был ребенком — знал: взрослый тоже теплоты ждет. Я, во всяком случае, теплоту эту ощущала. Оказывается, другие тоже замечали.

Однажды (было это уже после космического полета) Ольга Степановна Раевская меня спросила:

— А помните, Юра однажды на вечере, посвященном Международному женскому дню, читал отрывок из «Молодой гвардии» про мать, руки ее?

Я помнила.

— Мне кажется, что Юра читал о вас. Я даже уверена в этом. Потому что как-то во время репетиции он застенчиво сказал: «Ольга Степановна, Фадеев как будто в нашем селе бывал». От мальчика большей откровенности не дождешься.

Мне тоже казалось, что, когда Юра учил этот отрывок, он как-то по-особенному взглядывал на меня... Теперь я часто перечитываю это место романа, вспоминаю те далекие вечера, детский голос сына, со скрытым волнением и теплотой произносящий:

 «...Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой,— он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои,— ведь им столько выпало работы в жизни,— но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки. Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней минуты, когда ты в изнеможении, тихо, в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе».

...Сейчас мне нередко приходится бывать в школах, беседовать с пионерами, комсомольцами, учителями. Когда я вижу красивые здания, просторные классные комнаты, кабинеты, оборудованные хитроумными при борами, пионерские, октябрятские комнаты, вместительные актовые залы, а в школьных дворах волейбольные, баскетбольные площадки, беговые дорожки,— мое сердце матери радуется. Как же наш народ заботится о ребятишках! Насколько же им стало сподручнее учиться, знаниями овладевать! Расспрашивают меня школьники о детских годах Юры, об его увлечениях, распорядке дня. Рассказывают о своей учебе, о спортивных достижениях, о сборе макулатуры, металлолома, о труде во время пятой трудовой четверти. Люблю я эти встречи, будто опять я молодой становлюсь, мамой своих небольших еще детишек. Только, пожалуй, одно во время этих встреч, бывает, режет глаз: то, что в иных школах родители вместо детей пионерские дела выполняют. Что я имею в виду?

Несколько лет назад в одной школе учителя и ребята с гордостью показывали мне свое хозяйство. Я обратила внимание на выставку стенных газет. В этой школе проходил районный конкурс. Я залюбовалась красивыми заголовками, красочным оформлением, умело расположенными заметками. Спросила о крайней, которая получила первую премию:

— Кто же художник в редколлегии?

Вышел вперед темноволосый мальчик, щеки пылают от смущения.

— Я! — говорит, а глаз даже не поднимает.

Понятно, человек-то незнакомый расспрашивает! Я его подбодрить захотела, похвалила:

— Как хорошо ты рисуешь! Молодец! Где же учился? Во Дворце пионеров или в школе есть кружок?

Он застенчиво, негромко отвечает:

— У меня папа художник.

— Значит, он тебя научил рисовать?

Мальчик поглядел на меня:

— Нет, не научил. Эту газету папа сам оформил. Я же, Анна Тимофеевна, рисую плохо, меня из-за папы в редколлегию выбрали.— Говорит, а в глазах такая решимость, что понимаю — ему самому этот порядок не нравится.

Состоялся у нас в этой школе разговор с учителями, пионервожатой, комсомольскими активистами. Поначалу они пытались мне объяснить, что «вынуждены» были так поступить: в районе, мол, проводился конкурс стенных газет, который необходимо было выиграть. Честь школы, мол, этого требовала.

Поделилась и я своими мыслями. Почему, на мой взгляд, такая практика не только не полезная — вредная. В стенах школы ребенок должен приобрести знания, к самостоятельной жизни подготовиться. А о какой подготовке может идти речь, когда за него работает другой, взрослый человек?! Да хорошо ли, если ребенок чужие успехи будет выдавать за свои? Самостоятельности такое положение поубавит, а черты тунеядства может взрастить, даже некоторую непорядочность воспитать. Вообще я считаю, что честь школы можно только честными путями защищать.

В той школе я моих взрослых собеседников убедила. Но с тех пор всегда, когда бываю в школах, присматриваюсь и к оформлению классов, кабинетов, пионерских комнат. Приятно увидеть, когда сами ребята стараются украсить школу. Детскую руку от взрослой сразу отличишь; ну уж если увижу — взрослые подтасовкой занимаются, тоже скажу. Считаю: раз меня на встречу пригласили, помощи в воспитании ждут, не должна я замеченный недостаток замалчивать.

Семья вся в сборе

В 1947 году вернулся из армии Валентин. Ребята как завороженные слушали его рассказы о боях, о танках. Валя привез с собой шлем и в знак особого поощрения разрешал то одному, то другому братишке пощеголять в нем.

Теперь вся наша семья была в сборе, да еще с прибавлением: у Зои и Димы появилась дочурка — моя первая внучка Тамара. Маленьких давно не было в нашем доме, и девочку с удовольствием нянчили все по очереди. Зоя напомнила Юре, как она возилась с ним в детстве, шутя сказала:

— Отрабатывай должок.

Малышка так к своему юному дяде привязалась, что в шутку его прозвали «крестным», что по нашему деревенскому обычаю обозначает большую степень участия в воспитании. Тамара так всегда его и звала.

...После апреля 1961 года Юра как-то даже сделал Тамаре замечание:

— Неудобно, зови меня как-нибудь иначе, люди могут подумать, что я верующий какой...

— Как же мне тебя называть, крестный? Не знаю.

Он засмеялся, махнул рукой:

— Что ж, коли не знаешь, зови по-прежнему.

...Валентин стал работать электриком: восстанавливали старые линии в селах, прокладывали новые. Однажды забрался он на «кошках» (особых крючках, что крепились к ногам и, врезаясь в деревянный столб, удерживали монтера на столбах) на самый верх, чтобы навешивать провода, столб подломился, рухнул, придавил Валентина. Несколько часов пролежал он покалеченный, пока его не хватились. Привезли в больницу, перелом оказался тяжелым. Валентин поправлялся трудно, после выписки еще несколько месяцев ходил в гипсе. Наконец окончательно выздоровел.

Наступила весна сорок девятого. Юра окончил шестой класс, как всегда, на «отлично» и вдруг ни с того ни с сего заявил:

— Поеду в Москву, буду поступать в ремесленное училище.

Мы с отцом старались его отговорить. Виделся он мне еще вовсе мальчиком. Очень уж не хотелось отпускать от себя. Наконец-то семья вся собралась, а тут опять кто-то из детей будет не со мной, опять сердце будет исходить беспокойством.

Но Юра, оказывается, все продумал. Рассуждал он, как взрослый, говорил, что хочет учиться дальше, образование думает получить, в то же время понимает, что нам с отцом будет трудно работать на учеников. Вот он овладеет какой-нибудь профессией, встанет крепко на ноги, учиться будет по вечерам. К этому времени и многие его одноклассники, которые были Юры постарше, уже поступили в ремесленное.

— Паша Дешин работает и учится. Очень доволен,— говорил Юра, но вовсе сразу сразил меня, когда заявил: — Ты, мама, столько про своего отца, про дядю Сережу рассказывала, почему же сейчас противишься? Разве не хочешь, чтобы я, как дядя Сережа и дедушка, стал рабочим?

Брат мужа Савелий Иванович еще до войны переехал в Москву, работал на заводе имени Войкова. Списались мы с ним, он Юрины планы одобрил, пригласил остановиться у них в семье. Собрала я Юре все необходимое, Валентин поехал проводить его до самой Москвы, на Радиаторскую улицу, где в маленькой квартирке жили Гагарины.