Жизнь – не медицинское, не философское и не психологическое понятие, это даже не понятие, это факт, облеченный в досужий языковой термин. В нем – в этом слове – факту жизни неудобно, ведь благодаря данному «облечению» факта в словесную форму у нас сразу же возникает искушение говорить и строить концепции, вместо того чтобы делать, работать, как бы банально и топорно ни звучала эта сентенция. Жизнь требует к себе уважения, она требует, чтобы ее проживали, чтобы о ней заботились, чтобы ее не просто хранили, а пестовали. Более того, жизнь – это факт, внушающий восторженное восхищение, сопряженное с молчанием действия, а с не действием речи, которое всегда иллюзорно. Одну из своих наиболее фундаментальных работ О. Розеншток – Хюсси назвал «Бог заставляет нас говорить», однако же психотерапевтический опыт свидетельствует: «говорить» заставляет лишь тот «Бог», которого, по меткому выражению Ф. М. А. Вольтера, «следовало бы выдумать». Но Тот, Кто не может быть выдуман, равно как и жизнь, понятая как факт, не растраченная в суете говорения, требует молчания.

Самоубийство тоже оказывается «фактом», и происходит это именно потому, что к факту жизни подходят как к понятию, слову, концепту, но не как к факту. Только пустопорожняя мысль о жизни может породить безрассудную мысль о добровольном уходе из жизни, о суициде; мысль – бессмыслицу. Если же не мыслить, а думать (надеюсь, что эта дефиниция здесь будет воспринята правильно), то факт суицида становится невозможным. Рассудить, что нет иного выхода из круговорота страдания, кроме как смерть, которая согласно откровению Гаутамы Будды (в этом ракурсе рассмотрения) также страдание, может лишь тот, кто впал в иллюзию мета – фактичности жизни, открывающей путь лишь к мета – фактичности смерти и суицида. Но факт жизни, со всеми ее течениями и порогами, открывает полную абсурдность и невозможность подобного «выхода», факт жизни делает факт суицида сущей нелепостью. И единственный способ ощутить факт жизни в нем в одном – в прикосновении…

Гедонизм

«Зачем мы живем?» «Какой во всем этом смысл?» «Какова цель?» – прекрасные вопросы. Все они способны наилучшим образом испортить жизнь, превратив ее в кромешный ад, который, как известно по многочисленной кино– и прочей такого рода продукции, есть бесконечное блуждание по замкнутому лабиринту.

Искать ответы на эти и подобные им вопросы – дело безумных. Живем – это факт, живем – слава богу. И если цели не ясны, смыслы призрачны и теряются в дымке неизвестности, а всякая определенность в заданной теме – подкрепленная глупостью фантазия, то стоит ли ломать над всем этим голову? Вряд ли. Может сломаться, чай не железная.

Если с чем и следует определиться, то лишь с тем, как жить, как проживать эту жизнь. Это существенно, это важно. Ответа же только два: жить можно или хорошо, или плохо. Третьего не дано. «Хорошо» или «плохо» лишено в данном случае всякого морализаторства, это констатация качества жизни: «мне хорошо», «мне плохо». Если так, то лучше «хорошо», чем «плохо», со времен Эпикура мало что изменилось. Мы разучились наслаждаться – не тонуть в запредельном, вызывающем паралич удовольствии, а наслаждаться, т. е. испытывать усладу радости. Мы превратились в вечно спешащие, бессмысленно суетящиеся автоматы, мы не знаем радости, не знаем покоя, мы не знаем, что есть «хорошо».

«Хорошо» – это удовольствие, гедонизм… Хорошо! Только как? Что это вообще такое? Да и можем ли мы теперь удовлетвориться «тихой радостью», «бесхитростными открытиями», «невинными глупостями», «милыми пустяками»? «Хорошо» – это для нас загадка, мы знаем теперь только – «нормально». Даже удовольствие само по себе – и то категория, определенная нами лишь отчасти. Впрочем, здесь действительно много аспектов, много нюансов. Остановимся лишь на том, что существенно для интеллектуала.

Большая часть неудовольствия связана со страхом (оставляем за скобками неудовольствие, вызванное глупостью и болью). Страх – естественное следствие неизвестности, когда все известно, уже не страшно. Страшно лишь до той поры, пока надеешься избежать пугающего. Когда же эта надежда отправляется ко всем чертям, она уволакивает с собой и страх, что в целом приятно. Знание в этом смысле – вещь, доставляющая немыслимое удовольствие, гедонисту отказываться от этого удовольствия не пристало. Итак, знание…

Оставшаяся часть удовольствия связана с интересом (оставляем за скобками удовольствие, вызванное физиологическими обстоятельствами и радостью, ни на чем не основанной). Интерес вызывает лишь то, что неизвестно, то, что известно, интереса не вызывает и вызывать не может, это печально, но с этим ничего не поделаешь. Единственная возможность для модернизации (перевода известного в неизвестное) кроется в опять-таки возможности увидеть известное по – новому. Это бывает интересно, поэтому к знанию следует добавить умение озадачиваться…

Вот, в сущности, и весь гедонизм интеллектуала – скромно, но со вкусом. Обе возможности получать удовольствие – узнавать и уметь озадачиваться – в нашем распоряжении. Но сумеем ли мы правильно распорядиться этим инструментарием? Периодами мне кажется, что он – этот инструментарий – тупится: когда ты узнаешь больше, чем интересно окружающим тебя людям, возникает девальвация знания («один шимпанзе – не шимпанзе»). Здесь ты в очередной раз озадачиваешься, но как-то совсем не так, как хотелось бы. Ты осознаешь вдруг, что все, сделанное тобою для избавления от одиночества, ввергло тебя в самую бездну этого самого одиночества.

Так что же такое гедонизм, к которому следовало бы стремиться? Я думаю сейчас, что это полный отказ от борьбы, от всякого сопротивления, противодействия. Это чистое, спонтанное действие – движение на незанятых клетках жизни, представляющейся здесь своеобразной шахматной доской, действие, которое совершается тобою так, словно бы есть только они одни, эти не занятые ничем клетки. Так, словно бы ограничения, накладываемые содержательностью, отсутствуют… Но здесь следует обучиться тому, как «ходить» на этом искривленном поле, поле, которое должно восприниматься тобой как неискривленное.

Здесь тебе (как шахматной «фигуре») нужны какие-то новые правила, новые степени свободы, дарованные новым видением мира. «Доска» стала объемной, но способен ли ты ощущать этот объем, достаточны ли возможности твоего психического аппарата, чтобы чисто технически обеспечить тебе это ощущение?.. К сожалению, ответ на этот вопрос носит риторический характер: каков он – «Да!» или «Нет!» – не имеет значения. Даже если «Да!» здесь – «неправильный ответ», у нас просто нет другого выбора, ибо ответ «Нет!» в этом случае – никуда не годится, даже если он «правильный».

Если действительно «правильный ответ» – «Нет!», то с гедонизмом просто ничего не получится, а без гедонизма – не получится ничего, поскольку жизнь теряет при таком раскладе свой всякий смысл – тускнеет и проституируется. Гедонист в этом смысле – это тот, кто играет ва – банк: или счастлив, или пошло все к черту! Однако же эта тактика не должна быть риском, что возможно, на мой взгляд, лишь при отказе от борьбы, от всякого сопротивления. Теперь странный вопрос, который я не могу не сформулировать именно так и только так: хватит ли у нас сил, чтобы заставить себя жить? Ответ за подлинным гедонистом…

Вместо эпилога

Если в названии значится слово «самоучитель» – это, как вы понимаете, означает, что автор фактически снимает с себя полную ответственность за достижение заявленной им в названии цели – будь то игра на гитаре или искусство пасьянса. Я и опечален, что дело обстоит именно таким образом, но, казалось бы, если тебя это так смущает – смени название… Однако же от этого ничего не изменится: назови я эту книгу «учебником» – результат все равно всегда дело рук своего творца. И если я мечтаю виртуозно играть на гитаре или с легкостью раскладывать пасьянсы – это ведь мое собственное умение, следовательно, мне, а не кому-нибудь придется его осваивать. Понятное дело, что такие цели, как «свобода», «философствование», «психологическая чуткость», – это еще более головокружительные номера, нежели музицирование или карточная игра. Так что…