— А ну-ка, Якши, сейчас мы посмотрим, какая из них лучше кукует, — засмеялся Амулат и приблизился я женщинам. — Как тебя зовут? — спросил он одну, у которой на лбу была мушка.

— Зулейха, — ответила она кокетливо. Видно, ей по нравилось столь смелое обращение молодого бека.

— Хорошее у тебя имя, — похзалил Амулат. — А как зовут ее? — спросил он, приподнимая двумя пальцами подбородок другой женщины.

— Куара, — отозвалась та тихо.

Бек повернулся, взглянул на друга, который робко переминался с ноги на ногу у дверей.

— Ну иди, иди, не заставляй ждать, йигит, — насмешливо позвал Амулат. — Они устали ожидать нас, не так ли, Зулейха?

Зулейха насмешливо посмотрела на туркмена, подошла и дотронулась пальцами до газырей черкески.

— Какая на тебе красивая одежда, — сказала она.— Я никогда такой не видела. Ты мне нравишься.

Якши-Мамед мучительно улыбнулся, но ничего не ска-вал — не мог от сдавившего грудь и тело стеснения. Зулейха пожала ему пальцы и положила его руку на свое плечо.

— Пойдем-ка в другую комнату, йигит, — произнесла она. — Не будем им мешать. — Якши-Мамед послушно пошел за нею и скрылся за дверью.

В полк возвратились на рассвете. В том же месте перелезли через стену и вошли в казарму, напугав спящего дневального. Тот, вскочив с кровати, схватился за ружье. Амулат проговорил сердито:

— Но, но, дурачок... Не знаешь устава. Прежде чем применять оружие, надо спросить — кто идет!

— Вах, это ты, Амулат!

— Я, а кто же еще?

Они легли в кровати и еще долго тихонько перешепты вались и смеялись.

Жизнь аманатов продолжалась своим чередом. Помимо строевых занятий и посещения училища, они ежедневно должны были ходить в дом главнокомандующего. Там выполняли всевозможные поручения дежурного офицера. Иногда командующий, выезжая за город, брал их с собой. Но такое случалось только в праздники. Тогда она мчались в колясках к Мцхете или в седлах по берегу Куры к старинным замкам и каменному городу царицы Тамары. Аманаты не пропускали ни одного ристалища на Александровской площади. Сюда съезжались офицеры из боевых полков и проводили рыцарские турниры, здесь устраивались конные состязания грузин. Посреди площади возвышался каменный столб. На его верху устанавливался шар «кабахи». Кто первым на полном скаку сбивал этот шар стрелой из лука, того ожидал ценный подарок: обычно серебряная чаша. Аманатов не допускали к состязаниям, и это всегда доводило Амулата до бешенства.

— Ничего, приедет Верховский, будет по-другому, — Ворчал он. — Из этой казармы я уйду и надену офицерские погоны.

Но прежде ушел от аманатов Якши-Мамед. Его позвал Данильковский и увел с собой за полковые ворота. Амулат не успел даже спросить, зачем уводят туркмена.

Якши-Мамед и прапорщик сели в дрожки и быстро покатили к дому главнокомандующего. Когда вошли в вестибюль, офицер сказал:

— Видно, серьезное дело. К самому Ермолову.

Но все вышло гораздо проще. Ничего особенного не произошло. Якши-Мамед вошел в кабинет и сразу увидел своего отца и двух хивинских послов. Отец шагнул навстречу, обнял и хлопнул его по плечу.

— Ну вот, сынок, — сказал он, скупо улыбаясь, — поездили мы, посмотрели, а теперь отправимся домой.

Кият выглядел усталым. Поездка по Кавказу ссутулила его плечи. В голосе появилась неуверенность. Назерное, дела у него идут плохо, подумал Якши-Мамед.

Пока отец и сын обменивались своими впечатлениями, Ермолов, отвалившись на спинку кресла, смотрел на них с улыбкою и, посасывая чубук, пускал кольца дыма. Но едва Кият-хан отошел и сел на прежнее место, командующий строго спросил:

— Аманат... Ты разве не знаешь, как входят к генералу?

— Знаю, ваше высокопревосходительство! — отчеканил Якши-Мамед.

— Ну, так в чем же дело?

Якши-Мамед на секунду надумался, вышел из кабинета и, вновь войдя, доложил о своем прибытии. Ермолов и все сидящие у него засмеялись. Затем генерал сказал:

— Ну что ж, господа послы. Поездили вы по Кавказу достаточно, письмами мы обменялись, подарки вами получены. Дозвольте благословить вас на дорожку, да и отправляйтесь в путь. А к вам, Кият-ага, просьба. Поезжайте вместе е хивинцами — проводите их. Заодно прихватите с собой Муратова, и помогите ему отыскать дли меня двух жеребцов — покрупнее да поноровистей. С Муратовым и возвратитесь сюда. Как раз и дело ваше решится. — Кият в знак согласия почтительно кивнул, и Ермолов поднялся с кресла.

Утро было ласковое. В синеву неба глубоко врезались ощетинившиеся зелеными лесами хребты гор. Ярко разливало лучи солнце. Серебрилась и глухо шумела полноводная Кура, провожая азиатов. Дорога долго шла вдоль берега. Но вот она втянулась в ущелье. Данильковский остановил дрожки, пояснил:

— Ну что ж, господа, дальше ехать не велено.

Все остановились. Амулат соскочил с дрожек. Якши-Мамед тоже слез с седла и, держа коня в поводу, отошел с аварцем в сторону.

— Эх, привык я к тебе, Якши-Мамед, — сказал с сожалением Амулат. — Кабы была моя власть, отправился бы с тобой на ту сторону моря, а твое кочевье.

— Я ехоро приеду, — отвечал Якши-Мамед. — Ты только к Зулейхе больше никого не води. Она покля лась, что любит меня одного!

Амулат засмеялся, сначала тихо, затем сильнее. Уж очень рассмешила его наивность молодого, неопытного друга. Однако говорить о том, что у нее каждую ночь бывает по меньшей мере двое таких, как Якши, аварец не стал. Только согласно помотал головой, хлопнул друга по плечу и сказал:

— Ну, ладно, поезжай! — И порывисто обнял его. Потом подошел к Кияту, пожал ему руку, попрощался с хи-винцами и сел в дрожки.

Кавалькада с азиатскими послами вскоре скрылась в тихом тенистом ущелье.

РАСПРИ

По Челекену разгуливал хлесткий пыльный ветер. Зеленые, в сиреневых ожерельях, кусты тамариска гнулись к самой земле. Одна за другой на берег закатывались вспененные волны.

Две женщины в ярко-зеленых кетени и малиновых борыках (Борык — головной убор цилиндрической формы), цепляясь за ветки кустарника, выбрались на Чох-ракские бугры. Вдали виднелось соляное озеро, ближе — с десяток войлочных юрт.

— Вот ее кибитки. Тувак-джан, — переводя дыхание, вымолвила Нязик-эдже. — Еще три дня назад там их не было. Говорят, спасаясь от хивинцев, она кое-как успела сесть в киржим.

Тувак сочувственно улыбнулась, но тотчас на ее белом полнощеком лице появилось недовольство:

— Приткнулась здесь, как слепая утка. Уж не думает ли она сделаться главкой ханшей?! — Порыв ветра поднял подол кетени молодок женщины, обнажив щиколотки и узорчатые манжеты балаков (Балаки — длинные, до щиколоток, шаровары). Тувак огладила платы и сердито принялась рассматривать кибитки гасанкулийцев.

Один аллах ведал, что больше всего беспокоило молодую жену Кият-хана: желание стать хозяйкой острова или боязнь показаться на глаза его старшей жене. От старухи Кейик она уже успела натерпеться в Гасан-Кули. Бывало, стоило Тувак встретиться с нею у тамдыра или котла, у той глаза обволакивались могильным холодом, а и» уст вырывалось угрожающее шипенье. Прошлое вспоминалось с досадой и неприязнью.

— У, богом ушибленная, — в слезливом бессилии выдавила из себя Тувак и поджала губы.

К кибиткам гасанкулийцев подъехал всадник, спешился. Из средней юрты вышла Кейик, взяла коня за повод.

Женщины поспешно спустились с бугра и пошли к своему кочевью.

Приезжий традиционным «салам алейкум» поздоровался с Кейик, подождал, пока она привяжет коня, и вместе с нею направился в кибитку. Тотчас появился на подворье и тоже вошел в юрту юноша в красном полосатом халате и белом тельпеке.

— Бой-байе! — радостно воскликнул он. — Дядя Гаган-Нияз! А мы думали, ты рыбий клей в Хиве продаешь...

— Напродавался, — неохотно отозвался Таган-Нияз. Он вяло похлопал Кадыра по плечу, затем подошел к Кейик и вопрошающе заглянул ей о глаза. — Ну, сестрица... Постарела ты. Глава опухли...

Тяжело вздохнув, Кейик склонила голову. Невероятная боль, осевшая серым пеплом на душу, мешала ей высказать свою горечь. Таган-Нияз тоже нахмурился. Так они стояли е минуту в безмолвии. Затем Кейик пошла и принесла чайник, расставила на кошме пиалы и положила сухую лепешку чурека. Сама тоже села рядом с братом и сыном.