— Как!?
— Неужели!?
Воейков и Боборыкин вскочили с ковра. Верховский, кому Муравьев был дорог как друг, как брат, начал с радостью рассказывать о получении пакета и ответном письме, какое направил Муравьеву Алексей Петрович...
— К черту все! — радостно покрикивал Воейков, надевая мундир. — Шампанского!.. Немедленно!.. Сейчас же!.. Я-то думал, этот новый год пройдет у нас незаметно, ан нет... Молодец, Николай...
Боборыкин, собравшись быстрее друга, выскочил на улицу и — во двор, к карете с провиантом. Отыскав возницу-казака, сидевшего с компанией в душно натопленной пристройке, он приказал нести ром и шампанское... Тот бросился к походной кладовой.
С бутылками й холодной закуской офицеры возвратились в мечеть. На полу молитвенной залы, возле замерзшего фонтана, расстелили ковры. Кто-то предложил вытащить из кельи стол. Верховский между тем сообщил Ермолову, что свитские затевают новогоднюю томашу, и спросил, как он смотрит на это.
— А чего спрашивать! — мгновенно согласился командующий. — Одобряю... Только усильте караулы, Евстафий Иваныч... Как бы горцы не налетели на пьяную лавочку.
Настроившись на праздничный лад, генерал вскоре вышел к свитским и предложил выпить за возвращение Муравьева. Офицеры охотно поддержали генерала. Ермолов поднял бокал, оглядел всех и сказал с гордостью:
— Лестно видеть, друзья, в рядах моего воинства, в свите моей, офицеров, подобных Николаю Муравьеву... Не он первый, не он последний, выпьем и за того, кто на очереди, кому предстоит свершить подвиг, достойный подвигу Му-равьева!
Компания засуетилась в радостном возбуждении. Вновь зазвенели бокалы. Воейков тотчас принялся хвалить Николая Муравьева, как наилучшего друга, вокруг которого организуется общество. Компания согласилась с ним. В разговоре стали упоминаться имена членов тайной артели. Заговорили о Якушкине, Бурцове, О Муравьевых-Апостолах, наконец о родном брате Николая Муравьева — Александре, кто значился в руководителях священной артели...
Ермолов слушал господ офицеров сначала с рассеянной улыбкой, затем насупился. Подобные разговоры несколько шокировали его. Он знал, что вот-вот начнут возвеличивать его самого — вольнодумца-генерала, кто участ вовал в заговоре против царя, чье имя произносилось вкупе со Сперанским. Он хорошо был осведомлен, что существуют в России тайные общества вольнодумцев, но делал вид, что ничего не знает. Когда открыто заговаривали о Священной артели, Ермолов смотрел на все разговоры, как на детскую игру с огнем. Но между тем генерал знал, какая сила таится в офицерских кругах.
Сейчас он почувствовал эту силу и насупился. Он думал, что с каждым из этих вот офицеров смог бы поступить, как ему заблагорассудится, но все вместе они составляли весомую силу. Весомость эта давила на сознание генерала, за-ставляя заботиться о самом себе. Крещеные в огне войны с Наполеоном, эти вот русские храбрые офицеры героизмом своим воздали хвалу и славу Ермолову. Они смогли его возвеличить и вознести своим героизмом, но они же могли и убрать его при желании. Воспитанные на учении французских просветителей — Монтескье, Вольтера, Руссо, они жаждали видеть Россию свободной от многовекового самодержавия, сбросившей путы крепостничества, освободившейся от голода и нищеты. Ермолов хорошо понимал, что противостоять этой силе бессмысленно, но сдерживать ее необходимо... Особенно сейчас, когда либерализм и демократия только мешали генералу. Эти же вот свитские офицеры за спиной главнокомандующего обвиняли его в чрезмерной жестокости к горцам и даже всевозможными намеками давали понять, что осуждают его варварские действия. И он в душе соглашался с тем же Верховским, Воейковым, Боборы-киным. Но будь он не генералом, не главнокомандующим, Ермолов сказал бы своим младшим друзьям— какого мнения о нем там, в сенате. Царь Александр неоднократно заводил разговоры о ненужном либерализме Ермолова. Где-то в престольных кругах уже ходили слухи, что Ермолов просто-напросто бесталанный военачальник: другой бы на его месте давно заставил смириться кавказцев, а этот запросил дополнительные полки. Толки и намеки на организаторскую беспомощность особенно шокировали Ермолова. Приходилось огнем и мечом отвоевывать былую славу воина-полководца, нажитую в Отечественной войне 1812 года. Осенью этого года ермоловский корпус разорил десятки аулов. Сотни горцев были уничтожены: убиты в бою, казнены или расстреляны. И чем грознее и бесчеловечнее расправлялся с кавказцами командующий, тем сильнее они давали отпор...
В последние дни только и было разговоров — отвести войска на зимние квартиры. Говорили об этом в походных палатках казаки и младшие офицеры. Напоминали об этом главнокомандующему его свитские. Ермолов отмахивался или, того хуже, обрывал подобные речи запретом говорить об этом. Вот и теперь, когда опять затеялась «говорильня», Ермолов не подавая вида, что он рассержен, вышел из мечети.
Темная беспросветная ночь лежала над Дагестаном. Сильный северный ветер жестко шумел в деревьях. Холод залетал под расстегнутый мундир и генерал застегнулся на все пуговицы. Ермолов пятерней потер щеки и с неприязнью подумал, что сейчас наступит новый год, а ведь он даже не побрился. Сквозь окно слышались хмельные голоса расходившихся офицеров. Говорили о нем, о Ермолове: ясно доносился голос Воейкова, что жестокосердие не что иное, как разновидность беспомощности. Боборыкин согла шался со своим другом. Верховский и другие одергивали «петухов», напоминали, что, право бы, не стоило говорить столь дерзкие речи в присутствии самого Алексея Петровича. У каждого, де, есть свои слабости. Неизвестно, как бы повел другой, будь на месте Ермолова.
Генерал саркастически усмехнулся, выругался:
— Барышни кисейные... — И направился в мечеть.
При его появлении офицеры притихли и тотчас заговорили о другом, но Ермолов уже настроился на сердитый лад. Он с трудом дождался двенадцати ночи, поднял со всеми вместе бокал за наступивший новый, 1820 год, и ушел в келью. Там лег, не раздеваясь, на кровать и укрылся буркой.
Верховский вошел к Ермолову под утро. Тихонько стал раздеваться. Генерал с усмешкой спросил:
— Ты-то, Евстафий Иваныч, надеюсь, не судишь меня за излишнюю жестокость?
— Да ну что вы, Алексей Петрович, — пьяно проговорил Верховский. — Бить, бить, бить всех надо... Тотчас он свалился на кровать и разразился тяжелым пьяным храпом.
Утром генерал чуть свет был на ногах. На дворе похолодало. В горах шел снег. Ветер заносил и сюда мелкие колючие снежинки. Ермолов приказал готовить повозку и вызвал Воейкова. Тот, неумытый, с опухшими глазами, предстал перед главнокомандующим.
— Ты что, шельма! — взревел генерал.— Смеяться надо мной вздумал! Ну-ка ступай застегнись и приведи себя в порядок. Ровно через три минуты чтобы был здесь.
Воейков понял, что главнокомандующий не шутит. Он опрометью выскочил из кельи и тотчас вернулся подтянутый, готовый ко всему, что ему прикажут.
Ермолов стоял к окну лицом и не повернул головы.
— Поедете вместе с Боборыкиным в Дербент, — сухо сказал генерал. — Впереди предстоит большая возня с лезгинами... Не по вашим нервам.
— Алексей Петрович!.. — голос у Воейкова дрогнул.
— Пошел прочь! — еще раз рявкнул генерал, и Воейков поспешно удалился.
Вскоре со станции двинулась крытая повозка. Ветер взвихривал над ней сыплющийся сухой снег. Лошади бежали резво — холод подгонял их. Коляску сопровождал отряд казаков. В ней сидели Воейков, Боборыкин и офицер-фельдъегерь...
Ермолов со свитскими и охраной покинули станцию в полдень, когда все хорошо отдохнули и были готовы к длинному утомительному пути.
ПОСЛЫ
Муравьеву вручили письмо командующего в начале ян-варя. Тотчас он вместе с послами сел на корвет. О Пономареве в письме не было сказано ни слова, и майор решил — самое лучшее ехать в Гянджу. На пристани он простился с Муравьевым и ушел собираться в дорогу.
На корвете «Казань» отправлялись в обратный путь оренбургские чиновники. Поднявшись на палубу, они тотчас вошли в каюту и, не дожидаясь отплытия, раскупорили «бутылочку». Каминский выбрался на палубу, когда корвет шел уже вдоль берегов Апшерона. Серый, невзрачный Баку на склонах гор, окутанный зимней дымкой, был едва различим. «И слава богу, — с облегчением подумал Каминский, — побыстрей бы уплыть из собачьей дыры!» Четырехмесячное пребывание в этом городе оставило в его душе полнейшее разочарование солнечным югом. Нигде, даже в Оренбурге, не наблюдалось таких беспорядков, как здесь. Ложь, обман, взяточничество, унижение мусульман. И моряки — кадровые офицеры — не были похожи на тех русских моряков, открывающих необитаемые земли. Здесь служили моряки-торговцы, моряки-барышники, забывшие о чести и долге...