– Ведь это она? – обратился к Самуилу капитан.

– Вы хотите знать, та ли это девушка, о которой со мной всегда говорил Генрих? – уточнил лоцман.

– Да. Это та самая Цецилия?

– Да, это она, – подтвердил Самуил.

– Ну, видите, Вильям, – сказал капитан, – я угадал.

– Зачем же она едет в Гваделупу?

– Вы знаете, у Генриха там живет богатый дядя. Вероятно, она направляется к нему.

Между тем наступил вечер, и на палубу вынесли чай. Цецилия опять от всего отказалась.

В восемь часов совсем стемнело, а еще через час все разошлись по каютам. На палубе остались только лоцман и подшкипер. Бриг шел под большим парусом.

В половине девятого над Азорскими островами взошла луна. Ее мягкий свет был подобен свету северного солнца, едва пробивающегося сквозь облака. Острова ясно обозначались на горизонте.

Бриг приближался к месту, где выбросили тело Генриха. Самуил, верный своему обещанию, велел позвать Цецилию.

Девушка тотчас же вышла. Она сменила одежду, и на ней теперь было белое платье и вуаль, как у невесты.

Она присела на стул возле Самуила. Это белое платье, задумчивость девушки показались матросу несколько странными.

– Итак, это место близко, Самуил? – спросила Цецилия.

– Близко, – ответил Самуил, – через полчаса мы будем там.

– Ты не забыл его?

– О, не беспокойтесь об этом, я ручаюсь вам, что узнаю это место и без всяких капитанских приспособлений.

– Я никогда раньше тебя об этом не спрашивала, Самуил, но сегодня я хочу знать, как он умер.

– Зачем же говорить о том, что вас сильно огорчит?

– Мой добрый Самуил, скажи, что было бы, если бы твоя Женни умерла, и умерла далеко от тебя? Разве ты не захотел бы узнать, как это произошло? Неужели ты не был бы признателен тому, кто рассказал бы тебе о последних минутах ее жизни?

– Если так повернуть, то конечно, конечно… Мне даже кажется, что это принесло бы мне облегчение.

– Вот видишь… Теперь, когда ты меня понимаешь, с твоей стороны очень жестоко отказывать моей просьбе.

– Да я ведь и не отказываюсь вовсе. Я никогда не забуду своего благодетеля! Однажды, возвращаясь из Гваделупы, он дал мне три тысячи франков, которые мне были необходимы, чтобы жениться на Женни. Я обязан ему своим счастьем. Бедный Генрих…

– Бедный Генрих! – вторила ему Цецилия. – Как ты был добр!

– Когда господин Смит – он разбирается в медицине – сказал мне, что Генрих болен, я поставил вместо себя другого матроса и кинулся к нему. Бедный молодой человек! Накануне он чувствовал себя неважно, но не предал этому большого значения. Ночью с ним случилась лихорадка, а когда я прибежал к нему в каюту, то он был в бреду, но узнал меня. Он говорил только о вас, о своей Цецилии.

– Боже мой! Боже мой! – простонала Цецилия, и слезы выступили у нее на глазах.

– Потом он все что-то говорил о маленьком домике в Англии, о цветах в каком-то саду, о Булони, о подвенечном платье – об этом саване, который вы шьете для вас обоих.

– Он был прав, – едва слышно произнесла Цецилия.

– Я сразу понял, что у него желтая лихорадка. Я многого навидался, но это страшная болезнь… Она не щадит никого. Ему сказали, что у него чума… Бедный Генрих! Я пошел к капитану и попросил, чтобы меня подменили у руля и позволили остаться с больным.

– Добрый Самуил! – вскрикнула Цецилия, сжимая своими ручками грубую руку матроса.

– Капитан сначала не соглашался, опасаясь за мое здоровье. Он доверяет мне больше других матросов, но когда я сказал ему, что мы уже прошли тропики и что теперь даже ребенок с завязанными глазами доведет судно до Плимута, он наконец согласился. В случае моей смерти я просил капитана поделить между моей старой матерью и Женни три тысячи франков, которые мне дал Генрих.

Цецилия вздохнула и взглянула на небо.

– Не прошло и получаса с тех пор, как я его оставил, но болезнь делала свое страшное дело. Его сильно лихорадило, он просил пить и беспрестанно кричал: «Я дышу огнем! Зачем мне дают дышать огнем?» Потом он опять вспомнил вас. Генрих говорил, что ничто не разлучит его с вами, что вы его жена и что соединитесь с ним, где бы он ни был, что разлуки быть не может…

– Он был прав! – шептала Цецилия.

– Так прошла та страшная ночь. Его все лихорадило, а я старался утешить его разговорами о вас. Потом он потребовал перо, чернила и бумагу. Вероятно, он хотел писать к вам… Я дал ему карандаш, но он смог написать только три первые буквы вашего имени… Потом он оттолкнул карандаш и бумагу и опять закричал: «Огонь, огонь, я в огне!..»

– Он сильно страдал? – спросила Цецилия.

– Этого никто не знает, – ответил Самуил. – Говорят, когда человек теряет ясность ума, то не чувствует мучений, но я не верю этому. Все животные, которые не имеют рассудка, тогда не чувствовали бы боли. Каждый час приходил господин Смит. Он пускал больному кровь, ставил горчичники, но по тому, как он качал головой, становилось ясно, что он делает все это, чтобы не брать греха на душу. На самом деле надежды не было. На третий день я и сам отчаялся: лихорадка проходила, но вместе с ней улетала и жизнь. Когда он бредил, у меня едва доставало сил удержать его в постели. Когда же болезнь отступила, мой мизинец был сильнее его… И не оттого, что я был силен или он слаб, но оттого, что смерть овладела им…

– Боже мой! – воскликнула Цецилия. – Прости меня!

Самуил подумал, что она не расслышала чего-то, и продолжал:

– Генрих таял на глазах. С ним случилось несколько приступов, которые мы приняли за возвращение жизни, но это была предсмертная агония… Я помню это как сейчас: было без пяти минут три, когда он вдруг приподнялся, осмотрелся вокруг, произнес ваше имя и упал…Так его не стало.

– А что было потом? – спросила Цецилия.

– Потом?.. – повторил лоцман. – На кораблях не церемонятся, особенно с умершими от заразной болезни. Я поднес к его губам зеркальце – дыхания не было.

– Боже мой, боже мой, – шептала Цецилия снова и снова, – простишь ли ты меня?

– Составили протокол. Капитан хотел поставить меня к рулю, но я ответил, что еще не выполнил своего долга. Нельзя же было выбросить бедного Генриха, как собаку. Это было бы несправедливо. Капитан согласился со мной, и я поспешил приняться за дело, потому что все пассажиры и матросы боялись заразы. Итак, похороны были непродолжительными. Когда я пришел доложить капитану, что для похорон все готово, он спросил, привязал ли я к его ногам ядро. «Да, капитан, два! С друзьями не скупятся!» – ответил я. Тогда капитан приказал втащить тело Генриха на палубу. Я принес его на руках и положил на доску. Капитан был ирландским католиком, он прочел молитвы над усопшим. Потом, когда один край доски приподняли, тело скатилось в море и исчезло. Все было кончено.

– Благодарю тебя, мой добрый Самуил, благодарю! – сказала Цецилия. – Но теперь мы, кажется, должны быть совсем близко к тому месту, где его сбросили в море?

– Через пять минут мы будем там. Видите это большое пальмовое дерево? Когда оно будет прямо напротив носа корабля…

– А с какой стороны сбросили его тело?

– С бакборта[24]. Отсюда не видно этого места, парус загораживает, – пояснил лоцман. – Это вон там, между лесенкой в каюту и вантами бизань-мачты.

– Хорошо! – сказала Цецилия.

И молодая девушка устремилась к тому самому месту и скрылась за большим парусом.

– Бедная Цецилия, – пробормотал матрос.

– Скажи мне, когда мы подплывем, Самуил… – обратилась к нему девушка.

– Не волнуйтесь… – ответил Самуил, нагибаясь, чтобы посмотреть, что делается на носу.

Цецилия, стоя на коленях, молилась.

Прошло пять минут, и пальмовое дерево поравнялось с носом корабля.

– Здесь, здесь! – крикнул Самуил.

– Я иду к тебе, Генрих! – раздался голос Цецилии.

Потом послышался шумный всплеск волн, будто что-то тяжелое упало в море.

– Человек за бортом! – вдруг громко закричал подшкипер, дежуривший на вахте.