- А когда ты мне всё расскажешь? Когда дядя Ваня караваи с поля вытащит? Или ещё и тогда нельзя будет?

   Он поднял тёмно-синие глаза, непроницаемо взглянул на меня. Я насторожилась. Уже сообразила, что эта его непроницаемость значит. Волнуется.

   - Тебя это тревожит? Недомолвки? Зоя...

   - Ты стал ухаживать за мной, - перебила я, боясь, что собьюсь с мысли, - когда Таисья что-то увидела во мне - тогда, в магазине. А до этого ты обращался со мной, как с ещё одной студенткой, которую привезла Женя. Думаешь, мне неинтересно, в чём дело? Я же сразу почувствовала, что здесь что-то не то.

   - Почувствовала? Зоя, скажи честно: у тебя нет ощущения, что ты раньше меня видела? Или хотя бы, что ты раньше была в этой деревне?.. - Он замолчал, испытующе всматриваясь в меня. И договорил осторожно, словно боясь, что я буду смеяться: - Или что ты раньше была в этом доме? Не было ли у тебя чего-то вроде дежа-вю?

   - Нет. Ничего не было.

   Его лёгкое удивление - и ничего больше. Как будто он уверился в том, что у меня дежа-вю точно было, и тут вдруг такой облом!

   - Ты уводишь, - поразмыслив, сказала я. - Так что такого увидела во мне Таисья, что ты стал ко мне неравнодушен?

   - Это касается вопросов об умолчании в связи со здешним сглазом, - спокойно ответил он. - Но главное в другом. Пусть будут караваи, сделанные на смерть, и сглаз, пусть будет что угодно, я расскажу тебе абсолютно всё дня через два. Потерпишь?

   Я исподлобья посмотрела на него. Хорошо ему, который всё знает, так говорить со мной. А если... Собравшись с духом, я заявила:

   - В подвале я нашла картины! Это работы твоего предка?

   Думала, что сейчас ожесточится и разругается со мной. Ха! Он обрадовался!

   - Ты видела? Тебе нравятся? Поможешь мне сегодня их повесить в холле первого этажа? Крючки для них давно готовы, только мне нужен помощник, который бы говорил, как они повешены, прямо ли, криво ли. Ну так как? Поможешь?

   - Помогу!

   Про пачку писем говорить не стала. И про сундучок тоже. У него есть тайны? У меня тоже будут. В подвале этого дома можно столько всего припрятать!

   В опустевшем доме мы занялись работой. Андрей сказал, что давно хотел развешать картины своего предка, да всё руки не доходили, а я призналась, что картин ещё не смотрела, потому как боялась трогать бумагу, в которую они завёрнуты. Для начала мы разделились. Он побежал вытаскивать картины - довольно тяжёлые из-за обязательных рам, а я приготовила воду и тряпки - протирать их от пыли.

   В первый раз спустилась вместе с ним - показать, где находятся холсты: оказывается, он знал, но в этом нагромождении быстро "забыл дорогу" к ним. Но больше в старую часть подвала не ходила: пока Андрей примеривался, как взяться за обтянутый бумагой квадрат, я стояла рядом, не пытаясь даже браться - строго-настрого запретил поднимать тяжести. И - похолодела от быстро отзвучавшего в сумеречном воздухе, не услышанного Андреем смешка. Поняла, что не услышал, когда он всё так же спокойно обхватил сразу две картины и быстро зашагал к выходу.

   С трудом согрелась в коридоре, где Андрей прислонил к стене свою ношу и сам с любопытством начал разворачивать обёрточную бумагу. И то... Согрелась лишь потому, что помогла ему в деле разрушения - бумагу кое-где приходилось рвать, потому как бечёвка вокруг неё в некоторых местах была так жёстко затянута, что не хотела развязываться. Ещё и за ножницами пришлось бежать. Выяснилось, что эти картины Андрей видел, но заниматься ими серьёзно не мог по причине строительства. А нашёл все вещи в подвале деревенской часовни, куда их перевезли после пожара.

   - Вывезти оттуда вывез, - сказал он, пальцами любовно проводя по раме, - а из-за хлопот с домом руки всё не доходили до них. Зоя, принеси, пожалуйста, табурет из кухни. Поставим на него - тебе удобней будет приводить в порядок. Ну? Как тебе эта красавица?

   Уже предупреждённая письмами, я, улыбаясь, взглянула на портрет белокурой девушки. Она оказалась гораздо живей той, которую я представляла себе по письмам сестёр художника. Андрей прав: она красавица. Тонкое лицо, чуть скуластенькая, прозрачно-серые, подчёркнуто - художником - блестящие глаза. Просился к героине портрета только один эпитет: "Прелесть!" Потому что художник очень постарался, чтобы зритель увидел девушку именно такой, какой видел возлюбленную он сам... И внутри меня поднялось очень сильное, но даже для меня самой смешное чувство зависти: Андрей меня не рисова-ал! И даже те наброски, за которыми я его однажды заметила, не показал!

23

  Сначала я просто восхищалась картинами, но, когда Андрей расставил их уже открытыми вдоль стены, я вдруг заметила кое-что интересное: из семи холстов шесть написаны так, словно скрывают сюжет в какой-то дымке, будто художник фантазировал и слегка притуманивал (не знаю, как по-другому сказать) лицо девушки, делая его слегка неузнаваемым, расплывчатым. Даже, скорее - прятал девушку под дымкой, под каким-то маревом. А на седьмом портрете лицо девушки казалось чуть не фотографически точно выписанным. И если на шести картинах девушка была всегда среди цветов, а на одном держала в руках голубя - как часто на старинных сентиментальных картинах, то на седьмом холсте она сидела в деревянном кресле с длинной спинкой и смущённо улыбалась зрителю, словно впервые посаженная для позирования.

   И всё равно есть ощущение, что эта картина из последних. Может, на первых краски были плохие? Выцвели? С другой стороны, Андрей как-то обмолвился, что его предок писал свои картины в конце девятнадцатого века. А раз он поездил по заграницам, неудивительно, что подхватил, пусть и робко, веяния тогдашней живописи. Может, он пытался подражать импрессионистам? Может, он хотел выразить своими портретами лишь настроение? Трудно гадать, не зная человека. Но вот этот седьмой портрет написан всё-таки в манере реализма. Кажется. В течениях я плохо разбираюсь.

   Все вопросы пропали, едва мы взялись за работу. Андрей вытащил из подвала не все картины. Сказал, что остались ещё пейзажные, но они могут подождать. А эти - ему давно хотелось повесить... Портреты пришлось хорошенько протереть - Андрей дал мягкую тряпочку специально для ухода за старыми картинами... Время от времени мы оба застывали перед холстами, забывая, что должны побыстрей доделать работу и, пока есть вечерний, ещё довольно яркий свет, распределить их по стенам.

   Намотались здорово. Оказывается, это довольно хлопотно - вешать картины. Стемнело, когда мы закончили с работой.

   - Спать пора, - сказал Андрей, не отрывая взгляда от картины "Девушка в кресле".

   - А сколько сейчас? - спросила я, прикрывая ладошкой зевок.

   - Почти одиннадцать.

   - И где мы будем?.. - начала я и смутилась.

   Андрей взял меня за руку и улыбнулся.

   - Не бойся. Приставать не буду.

   И повёл меня из дома. А Барон - за нами. Тропинка в лачужку еле виднелась среди высоких трав и кустов, да ещё под деревьями. Серое в чёрном. Я торопилась за Андреем, уверенно шедшим по лесной тропке, но не поспевала, то и дело спотыкаясь, иной раз уповая только на сильную руку Андрея...

   В конце концов, он обернулся. И только я хотела повиниться, что не могу так быстро шагать по невидимой во тьме тропе, как он шагнул ко мне и по-своему решил проблему. Поднял меня на руки - я и пискнуть не успела. Да ещё встряхнул, чтобы ноша удобней легла - я чуть смешком не подавилась, когда поняла этот его машинальный жест. Ну что... Очень хорошо. Я ухом - к его груди и стала слушать пение редких ночных птиц под ударные его сердца. Чувствовала себя котёнком, которого взяли в горсть и прижали к себе. Вокруг прохладно и заметно влажно от остывающих трав, а меня греют горячие сильные руки. С трудом сдерживала улыбку, когда время от времени сильно хотелось носом вжаться в плечо Андрея и помурлыкать от удовольствия.