А буран медленно стихал, и огни МТС стали постепенно проступать сквозь оседающий снег, как изображение на проявляемой фотопленке. И стрекотание движка на усадьбе — мирный голос жизни — все настойчивей прорывался сквозь шум стихии. И наверное, было утро, потому что, хлестнув светом по окнам, ранняя машина прошла на бензобазу. Жизнь возобновлялась в селе Казанке.

Лёлька взяла ведра и пошла в сером рассвете по воду, утопая в снегу валенками. Тропинку замело окончательно, и нужно было ее протаптывать заново.

Сережка приехал к вечеру третьего дня. И не то чтобы она уже не ждала его, просто устала от своих страданий и сидела на кухне без мыслей, опустошенная. Полы были вымыты, чайник на плите весело булькал, и она сидела, как каменная.

И прозевала грохот Сережкиного трактора, потому что машины ходили и тракторы — тоже, и он, наверное, подогнал свой вместе с тяжелыми санями, на которых возят сено, к усадьбе и пришел домой пешком по свежей тропинке.

Он открыл дверь и стоял на пороге в накинутом рыжем тулупе до пят, громадный, с белыми от инея ресницами, похожий на Деда Мороза. И он, наверное, смертельно устал, потому что черты лица его, и без того резкие, словно вылепленные из глины, совсем огрубели и потемнели.

— Сережка… — сказала Лёлька почти шепотом. — Сережка…

Пахла овчиной мокрая шерсть его тулупа около Лёлькиного лица, и он же еще утешал ее, и уговаривал, гладил по плечам, как маленькую!

— Ну, чего ты? — говорил Сережка. — Все нормально…

6. Конец разлукам

Лето в тот год начиналось великой сушью.

Сошла талая вода, когда околки стояли затопленные по пояс, отражаясь в ней березками и белыми облаками, прошла талая вода, и — ни одного дождя!

Небо установилось бледно-голубым, белесым, безжалостным.

Земля превращалась в пыль и желтым дымом взлетала над дорогами. Сохли под солнцем серые взрыхленные квадраты огородов, а пшеница стала похожа на жалкие сухие перышки. Сведущие люди из МТС говорили — еще неделя, и дождь вообще будет не нужен. «И что тогда?» — спрашивала она. Сведущие люди пожимали плечами.

Сережка ходил мрачный и смотрел на небо. Она тоже приучилась смотреть на небо, но небо оставалось равнодушным.

Она никогда прежде не любила дождей. Она любила солнце и горячий песок пляжа и не думала, что есть связь между летним ливнем и обычным куском хлеба. А теперь ей больно смотреть на эти горящие поля, как на живое погибающее существо. И загар на руках не радовал. Дождя!!

Колодец обмелел, и на дне его плескалась желтая глинистая жижа. По сборному дому гуляли горячие сквозняки и заносили пылью подоконники. Дом рассыхался и трещал по ночам.

А вечера, как нарочно, разгорались изумительные — сухое дыхание земли и торжествующее золотом небо.

Возвращались из степи коровы и на изогнутых рогах несли косые лучи света. За коровами шла пыль светящимся облаком.

Сережка сидит рядом с ней на выскобленном добела крылечке (она научилась мыть некрашеные полы!), смотрит на неторопливое шествие коров, на пустое небо и курит молча. В воздухе тянет древесным дымом — время ужина и время дойки. Анкина мать гремит на своем крылечке подойниками.

На пустыре перед усадьбой сетка — волейбол. Блестят спицы прислоненных к столбам велосипедов, и мяч взлетает с гулкими ударами.

— Сереж, сыграем?

— Чего это я пойду прыгать, как малолетний! — То ли женатому несолидно прыгать с парнями, то ли засуха гнетет — он-то знает, что это значит — годовой заработок!

— У тебя ужин-то скоро?

Она встает и уходит на кухню, как здесь принято говорить — «собирать к столу».

— Алёна, тебе телеграмма, — кричит с крылечка Сережка.

Маленькая почтальонша Машенька в мундире министерства связи, в рыжих завитках и золотых веснушках стоит и сияет, как ангел — вестник радости, а рукой удерживает за руль свой велосипед!

— Ваши едут! — говорит Машенька.

Вся Казанка знает, что она ждет родителей из Китая, а почтовое ведомство — тем более! Телеграмма принята по телефону из Багана и аккуратно переписана Машенькой на бланке. Она берет ее в руки и читает раз и еще раз: «Едем назначением Идринский совхоз Красноярский край».

— Что будем делать, Сережка?

— Ехать тебе к ним надо. Мы же решили?

Она стоит с телеграммой в руке, а Сережка сидит на крылечке и смотрит на нее снизу вверх как-то странно вопросительно и серьезно, словно от того, как она решит поступить сейчас, зависит главное для него: уедет она к родителям и стряхнет его вместе с Казанкой как случайность, или она — жена ему, до последней березки?

— Может быть, вместе? Ты еще не был в отпуске, а сейчас — самое время. Потом опять не дадут перед уборкой.

Вся она сейчас — в одном: как они едут и где они сейчас, если телеграмма из Отпора от пятнадцатого, а сейчас восемнадцатое июня?

— Я справлюсь завтра в эмтээсе, — говорит Сережка, чуточку небрежно, словно для него это не имеет никакого значения. — Надо снять с книжки на дорогу… И что ты меня на пороге голодом моришь! — срывается он с нарочитым возмущением, а сам смеется синими, как на плакате, глазами. — Что за жена! Другая бы давно организовала мужу на стол по случаю приезда родителей!

В Новосибирске цвели тополя.

По вокзальной площади летала белая пурга.

Асфальт на площади был мягкий и в жирных мазутных пятнах, с блеском разворачивались по площади красно-желтые автобусы, ослепительно пенилась в стаканах газированная вода.

И все это вместе приближало ее к маме, тополя особенно: у дедушки в саду тоже росли тополя, и Лёлька собирала их цвет куклам на подушки. (Нет больше дедушки. Не дождался, не дожил до отъезда — восемьдесят семь лет… И она никогда больше не увидит его!)

В черно-стеклянной справочной будке дежурная долго искала по справочнику: как добраться в Идринский совхоз (смешные родители — хотя бы район сообщили, где его искать — Идринский!)

— Абакан, — сказала дежурная, — пересадка в Ачинске.

Сережка побежал на вокзал в очередь за билетами.

Вагон был пустым и чисто вымытым. Солнце лежало на светлой полированной полке, и Лёльку постепенно охватывало ощущение счастья — огромного и чудесного. Она сидела на этой солнечной полке и смотрела в окошко, и колеса традиционно выстукивали, приближая ее к маме! А Сережка ушел в ресторан за пивом. Он не мешал ей радоваться и вместе с тем был достаточно близко — оградить от дорожных забот.

За Болотным пошли леса, веселые бугры и перелески. Ярко-зеленые травяные склоны. Доцветали вдоль полотна одуванчики, земля здесь — влажная, нормальная — засуха не дотянулась. Засуха осталась позади в Казанке, и думать о ней не хотелось. Может быть, пока они ездят, там пойдут дожди и все будет хорошо?

Саяны проезжали ночью. По Абаканской ветке еще ходили старые пассажирские вагоны, доверху набитые дорожным людом. Сережка захватил третью багажную полку, и растянулся на ней с комфортом, и звал Лёльку:

— Залазь сюда — поместимся.

Она не могла спать — от ожидания. Она сидела в полутемном вагоне, слушала сонные житейские разговоры, прилипала к черному стеклу, и тогда проступали из пустоты косматые вершины на светлеющем небе, похожие на Большой Хинган.

Утром они ходили по Абакану и выясняли координаты Идринского совхоза. Сережка нашел экспедицию, откуда вечером пойдет машина в Идру, и они полдня на солнцепеке просидели там на лавочке.

— Пойдем в столовую, — звал Сережка.

— Нет! — Так близко от цели она готова была не сойти с места, лишь бы не пропустить машину! Сережка сбегал один куда-то и принес ей пирожков с ливером и квасу.

Выехали на закате. Машина грузовая, облезшая и расхлябанная, сломалась, не доезжая Енисея, шофер оставил их в кузове с ящиками, а сам на встречной погнал в Абакан за деталью. И они «загорали» на шоссе часа два, а мимо шли с шумом машины к переправе.

К парому подъехали в сумерках. На реке засветились огни бакенов. Паром шел в последний рейс, и очередь из столпившихся грузовиков нервничала и ворчала — придется ночевать здесь, под скалистым берегом! Она торопила глазами медленно ползущий по зеленой воде паром, и руки вымазала в смоле на брусьях у причала, и рассердилась на Сережку, когда он внезапно поцеловал ее на виду всей очереди — от избытка хорошего настроения — сумасшедший Сережка!