На дворе умывался Сережка, в одной майке, ледяной водой из колодца. Зубы его блестели и были одного цвета с инеем.

— Проснулась! — закричал Сережка. — Смотри, дождя-то нет! Сейчас поедем!

Утро оставалось жемчужным, когда они ехали на машине по заиндевевшей степи. Дорога затвердела и они мчались как бешеные.

5. Зима

Сборный дом поставили на гриве, на краю села. И теперь, когда едешь из Багана в Казанку, первой встает из-под земли его двухскатная крыша, а потом — крылья ветряной мельницы и труба эмтээсовских мастерских.

Сборный дом — щиты из светлых досточек, внутри набитые чем-то легким, вроде бумаги. Летом, пока дом лежал в несобранном виде на гриве, плотники сидели на нем, курили и думали, как собирать, подходили местные жители и разглядывали скептически: да разве ж он выдержит в такие зимы — не обмазанный, окна — одно — на четыре местных окошка — не натопить!

Дом завезли в МТС специально для целинников, и квартиры выделили трем приезжим семьям: Лаврушиным, Куприяновым — Анке с матерю, и Усольцевым — Лёльке с мужем. Четвертую квартиру отвоевал плотник, вербованный по договору и тоже почти целинник.

Дом — желтый, пахнущий деревом, два крылечка — в степь на восход, два — к селу на запад. От крайней хаты к дому ведет протоптанная в снегу дорожка, захлюпанная ледяными узорами — это Лёлька ходит на эмтээсовский хоздвор по воду. Айка приноровилась носить ведра ловко, по местному обычаю — на коромысле, ни капли не проронит, а Лёлька мучается: дужка ведра режет ладони и валенки вечно промочены! Падает снег — дорожка наслаивается и подымается, а дом уходит вглубь, затопленный в сугробы до подоконников. Дом на гриве, на семи ветрах, как Ноев ковчег, со своим сборным населением.

В полдень Сережка уехал на тракторе подвозить корма, а к вечеру подул буран. Вначале он был не очень страшный: в сумерках со стороны степи побежали по склонам сугробов струи сухого снега и, разбиваясь, стали захлестывать Лёлькино крылечко.

Но уже ночью Лёлька проснулась от ветра — весь легонький сборный дом покачивался, как корабль. Лёлька лежала в темноте и прислушивалась — дом страшно звукопроницаем.

За стенкой справа, в квартире Лаврушиных, не спали. Новорожденный Павлик пищал, Женя кормила его и уговаривала, а свекровка громко подавала из кухни советы, как надо ухаживать за ребенком. Ника, видимо, лежал на койке и озабоченно ворочался. Лаврушинская койка стояла, отделенная от Лёлькиной тонкой дощатой стенкой, и получалось почти так же, как жили они — разделенные Жениной занавеской в маках. Ника все еще работал в Благовещенке и дома бывал наездами. Теперь он ехал мимо в Баган на какой-то семинар, и Лёлька подумала — при такой погоде никуда назавтра не уедет!

За стенкой сзади храпела Анкина мать и на буран не реагировала. Больше ничего в доме не было слышно, только сам дом скрипел и покачивался. Лёлька подумала: где сейчас Сережка и где эта ферма, куда он уехал, подцепив сани к трактору? И ей стало тревожно от неистового ветра, лбом налетающего на их жилище.

С утра в квартире было холодно: все тепло выдул буран. Печка не растапливается — дымоход гудит, как паровозная труба, и растопка гаснет! В окнах — белым-бело. Усадьба МТС напротив, через поле, совсем растворилась в молочной мгле, и баки бензобазы — словно кто-то стер это резинкой с белого листа бумаги. И ларька у ворот тоже не стало видно — беленого ларька, с дверью, железными скобами перекрещенной. Лёлька глянет в окошко: если скобы откинуты, значит — ларек открыт — и можно бежать за гидрожиром.

Лёлька постучала в стенку — Анкина мать дома.

— Я сейчас приду, — крикнула Лёлька.

Наружная дверь не отворялась — так придавило ветром и снегом. Ветер моментально набросился, рванул с Лёльки платок и попытался повалить ее. Воздух стал белым и плотным — от снега, летящего вкось. Захлебываясь и держась рукой за стейку, Лёлька обогнула дом и ввалилась к Анке.

Анкина мать сидела на кухне перед духовкой, вязала варежку из овечьей шерсти и басом пела «По долинам и по взгорьям» из харбинского репертуара.

— Что, девка, замело? — сказала Анкина мать. — А твой-то — в пути? Неладно сейчас в пути-то!.. — И начала вспоминать, какие страшные бураны были в эпоху ее детства в Забайкалье. А Лёлька совсем расстроилась: как там Сережка?

Лёлька попросила взаймы хлеба — она собиралась сегодня стряпать, да печка не горит! Анкина мать отрезала Лёльке половину горбушки, и они еще поговорили о хозяйских делах, когда пришел на обед Володя — тот самый, Анкии потерянный, с которым они разъехались в разных эшелонах. Он пришел согнутый от бурана, в заснеженном ватнике, с шарфом, намотанным на шею. Володя стал отогревать над плитой тонкие пальцы и выглядел злым и несчастным.

Анка все-таки привезла себе своего Володю! Она здорово заработала на штурвале и вернулась с уборочной как раз, когда они все переезжали в новый дом. Анка сказала: какого черта он сидит там и не едет! Вытащила из сундука слежавшуюся трикотиновую шубку харбинской эпохи, положила деньги на аккредитив и укатила, пока дорогу не перемело окончательно.

Анка исчезла на целый месяц, ничего не писала, и мать переживала и гадала на картах. Лёлька забегала к ней по вечерам и сочувствовала.

Анка приехала внезапно. Выпал снег, и машины ходили редко. Бензовоз остановился в темноте против Лёлькиных окон. Лёлька видела, как в свете фар Анка пробежала с большим чемоданом, а потом из кабины вылез худенький, по уши закутанный юноша. Вот он какой — Анкин Володя!

Володю устроили в МТС электриком, а для Анки зимой работы не оказалось. Она сидела дома и хозяйничала с матерью сообща. Они купили корову, пестренькую Мушку. Мушка снабжала молоком половину сборного дома, не считая хозяев. Но когда Володе приходилось брать в руки вилы и чистить в сарайчике, на лице его появлялось непомерное страдание.

Сережа заикнулся: неплохо бы тоже завести корову, но Лёлька так испугалась, что он смилостивился — пока обойдемся.

Анку директор МТС направляет с весны на курсы механизаторов в Купило, и слышно за стенкой, как они с Володей ссорятся: зачем он тогда сюда ехал! Не нужна ему Казанка, и Анкина Мушка, и сама Анка, наверное, недаром они летом разъехались в разных эшелонах! Ему нужен Омск и институт, и ничего больше. Анкина мать ворожит на картах, и все у нее получается — не жить Анке с Володей.

Сережка ворчит на Лёльку — нечего тебе бегать к ним и сочувствовать — сами разберутся!

Зато с Лаврушиными у Сережки полный контакт: с Никой они как-то распили сообща «поллитру» с мороза, свекровку Сережка зовет «мамашей» и отгребает им снег от крылечка, когда Ника в отъезде.

— Тоже мне, «китайцы» беспомощные! Заметет — дверь не откроют!

…Володя ушел с обеда на работу, в белую кипень бурана. Анка пришла из магазина в большой клетчатой шали, замотанной, но местной моде, поверх пальто. Анка была вся побеленная — даже усики над верхней губой.

— Хорош, как метет! — сказала Анка и прилилась веником обтрушивать с валенок снег в сенках.

Мать налила ей тарелку горячих щей, а Лёлька отказалась, она пошла к себе домой, обняв одной рукой горбушку полученного взаймы хлеба, другой — кастрюльку с Мушкиным молоком. Бурап снова набросился, молоко поднялось в кастрюльке, как волна в шторм, и выплеснулось Лёльке на шубку — только и успела она прикрыть остатки горбушкой. Она шла домой, слепая, сквозь снег, как против течения. Дверь оказалась распахнутой настежь, и сугроб намело в кухню через порог. Но зато печка разгорелась сама — только успевай подбрасывай! Лёлька сунула кастрюльку с молоком на плиту — что ж, займемся хозяйством…

Дом человеку — как якорь в землю — ощущение устойчивости и постоянства.

И что тебе нужно от жизни, Лёлька? Все у тебя есть — муж, самый видный парень в селе, и дом — голубыми, даже с золотом, обоями обклеенная комната, и все в ней почти как некогда — харбинские шторки и покрывала кружевные, китайские, и полка с книжками над кроватью. Правда, лампа керосиновая — фитили коптят и стекла черные, но что делать — МТС еще не дотянула сюда провод от мастерских! А вообще-то, идут вдоль Казанской улицы столбы с чашечками изоляторов — от дома к дому, — то вспыхнут лампочки, то поблекнут — одна проволочка светится — значит, опять «барахлит» станция.