— Я не умею, — говорит Лёлька.

— Давай, — говорит Юрка, — ты будешь писать, я буду оформлять!

Ребята сорок шестого года — Шурик Крестовоздвиженский в своих круглых очках, с руками, вылезающими из рукавов школьного синего мундирчика, Шурик Крестовоздвиженский — первый заведующий политкружком. А в городе нет еще никакой литературы, только единственный экземпляр фадеевской «Молодой гвардии», и Шурик читает его вслух на кружке по главам, раз в неделю, и Лёлька не может дождаться четверга — а что дальше?

Лёлька ходит потрясенная, потому что не знала ничего этого. Можно, оказывается, сопротивляться даже в захваченном врагом городе, а не сидеть, сложа руки, как Харбин, придавленный японцами! Странно: краснодонцы и клуб этот замороженный сливаются теперь в Лёлькином восприятии с навсегда уехавшим Мишей в единое целое.

И первый председатель клуба Костяков — высокий и представительный молодой человек — таким и должен быть в Лёлькином понятии председатель! Говорит Костяков на собраниях непривычным для Лёльки языком — «о целях и задачах клубной работы», но так, наверное, полагается, — в советском клубе.

Литкружок — две сестры-поэтессы, очень взрослые и красивые в кружевных японских шарфах по последней моде, печатавшиеся еще в «Рубеже», поэтессы, перед которыми благоговеет Лёлька. И поэт Коля Вохтин — житель Саманного городка, с которым можно идти домой но разбирая дороги, и он будет читать стихи, резкие немножко стихи, в стиле Маяковского, но Лёлька тол;е начинает к ним привыкать помаленьку…

И очень оригинальный Боба — у него в карманах вечно полно всякой пакости, вроде живых лягушек, черепков из китайских могильников и даже костей — кружок краеведов, — примкнувший к Новогороднему клубу. Они бродят за городом, невзирая на смутное военное время, копаются в земле и изучают китайскую старину!

И, конечно, — вездесущий Юрко. Весна. Сетка натянута на столбах посреди корта. «Аут! Райт!» — судит но справедливости Костяков. Юрка носится по площадке, взлохмаченный, и фуражку свою с переломанным козырьком бросил на скамейку, чтобы с головы не слетела.

— Лёль, на сервис! — кричит Юрка и кидает мяч на последнюю линию.

«Палудины»[22] из соседнего штаба висят на клубном заборе и составляют публику. «Палудины» дружелюбно улыбаются и аплодируют, совсем молодые, Юркиного возраста.

«Спорт — серьезное средство привлечения в клуб неорганизованной массы молодежи», — говорит Костяков.

Красная вывеска на фасаде: «Новогородний клуб отдела Молодежи» (НКОМ).

Чудо на земле, этот НКОМ! До чего хорошо в нем Лёльке, ребята все новые, а словно сто лет знакомые! А Миша не то чтобы уходит в сторону — он с Лёлькой постоянно, но это уже — не больно…

А между делом идут выпускные экзамены — совсем не страшные, все выучено по тетрадкам почти наизусть и билеты известны заранее, учителя волнуются за девчонок больше, чем те сами за себя. «Белый бал» на подходе, но раньше — первый клубный вечер, а это важнее, несомненно! Вечер, когда наконец-то в городе увидят, какой у них замечательный клуб, и молодежь начнет записываться в него, чтобы повышать свой идейный уровень!

К первому клубному вечеру готовились основательно. Лёлька написала стихи об освобождении Маньчжурии, потому что все это еще стояло в глазах: «Вы шли через сопки, вы шли сквозь дожди и туманы…»

Лёлька притащила в клуб Нинку на репетицию хора, у Нинки обнаружили какой-то «голос» и включили в самодеятельность. Юрка написал пестрые афиши, их расклеили по всему Новому городу и стали ждать: кто придет? А вдруг никто?

И вот начали заполняться ряды перед парчовым занавесом на кольцах — тоже остатки роскоши теннисного клуба.

Костяков считает по головам в щелку занавеса и сияет — идет молодежь: пока из любопытства, может быть, пли ради танцев — но идет!

И все-таки вечер получился грустным — может быть, Лёлька устала просто, потому что слишком длинный — танцы до утра — по необходимости (комендантский час), хотя и не очень-то танцуется, часа в три под утро!

Радиола играет хрипло «Темную ночь», две стойких пары кружатся под люстрой на паркете, бродят в темноте по кортам влюбленные. Выручку подсчитывает в буфете толстый буфетчик, напротив него сидит за пустым столиком Костяков (светлее в буфете и теплее) и тоже подсчитывает, сколько записалось сегодня в клуб. А Лёлька дремлет в плюшевом кресле у чуть теплого камина, и грустно ей невероятно. И такая вдруг отчаянная тоска по Мише захлестывает ее и подавляет, и она не может с ней справиться. То ли от пластинок этих, что играет целую ночь радиола, — «Темная ночь, только пули свистят по степи», в которых — весь сорок пятый год, танки, вплотную к забору, танки в эшелонах, то ли это Нинка расстроила ее…

Около двух часов ночи, когда натанцевались до изнеможения, ребята разожгли камин старыми газетами и придвинулись к огню яркому, но не греющему. И снова, кто хотел, читал стихи, а Нинка спела, за душу берущую, песню, на слух схваченную с пластинки: «Ты от меня далеко, писем уж нет давно…» И дальше, к Лёльке относящееся: «Ты в офицерской шинели скоро придешь ко мне…»

Лёлька разревелась от этой песни, хорошо, что в полутьме, у камина никто не видел…

А теперь она сидела у стенки усталая и замерзшая, и обидно ужасно, что домой не попадешь, светает, все видно, и всего тут до дома — пятнадцать минут ходу!

Наконец это надоело ей, она вышла на проспект, стояла на дощатых ступеньках и думала: а может быть, рискнуть и отправиться!

Зябко было, как всегда на рассвете. И проспект — синеватый с двумя нитками трамвайных рельсов посредине, пустой из конца в конец — только один какой-то пьяный, и потому бесстрашный, студент брел по проспекту зигзагами в тужурке нараспашку, видимо, со своего институтского вечера. И тут Лёлька услышала Юрку — он шел через корты и насвистывал на ходу старую знакомую «Катюшу», под которую теперь танцуют фокстрот.

— Ты что тут делаешь? Ты домой? — спросил Юрка. — Пойдем вместе, мне все равно в твою сторону. (Мать у Юрки теперь работает на Дороге в больнице, им дали казенную квартиру по соседству, на Бульварном.)

Юрка сразу набрал темп, Лёлька за ним едва поспевала. Они шли мимо штаба и мимо большого дома на углу Соборной, где стояли «палудины». «Палудины» окликали их с постов, Юрка храбро кричал им: «Сулянь!» (что значит — советский), и «палудины» не стреляли в них, хотя им полагалось стрелять в полуночников.

— Ты что думаешь делать дальше? — допрашивал Юрка. — Надо идти в институт! Знаешь, как сейчас нужны будут инженеры!

Небо разгоралось в глубине Большого проспекта, там, куда уходили сливаясь рельсы. Лёлька шагала с Юркой в ногу и думала о своем, а он тоже, видимо, о своем, и странно — не было Лёльке в тягость — вот так шагать с Юркой, наоборот, что-то отходило в ней, как боль стихающая, и спокойно было на этом сером проспекте.

Они свернули на Соборную — тут «палудинов» не будет.

— Ну, жми, — сказал Юрка, — вон твоя крыша видна!

«Белый бал» — первый бал и длинное платье до полу, и прическа взрослая — локоны на приколках, которую не заставит размочить никакая инспектриса Екатерина Францевна!

Мама замоталась с этим балом — юбка висит смётанная и насборенная на гвоздике, бал — завтра, а нужно еще печь торты и бежать в Садоводство за цветами!

Главное — им дают на всю бальную ночь Желсоб, с лепными потолками и хрустальными люстрами, паркетными фойе и оркестром! Желсоб — где ДКА было при военных, а теперь — ДКЖ — Дом культуры железнодорожников. И сам начальник Дороги товарищ Журавлев приглашен на бал почетным гостем!

Лёлька одевается за час пораньше, ходит степенно в белом платье по саду и тренируется, чтобы не наступать на подол. Бабушка, больная совсем, смотрит на Лёльку, прослезившись, и дает смешные бальные советы, пригодные в эпоху Наташи Ростовой!

Идет Лёлька на бал с Нинкиным братом Анатолием. Видала она этого Анатолия за свою жизнь двести раз: и стриженым, в кителе асановском, и дома в латаных брюках, ремонтирующим велосипед, — ничего интересного, но что делать!? А для Нинки он пригласил какого-то приятеля своего, тоже студента, Нинка его еще не знает…