Они, наверное, были очень разными рядом — мама и врачиха. Они говорили о деле, и каждая поглядывала на другую с женской наблюдательностью. Из всего потока идущей Армии маму больше всего занимали эти женщины в гимнастерках, с их странной и, наверное, мужественной судьбой. Какая у врачихи нехарбинская гладкая прическа — две темных косы, заколотых на затылке корзиночкой… И почему у них у всех такая крупная комплекция? В этом они совершенно не похожи на харбинок. А врачиха, наверное, тоже смотрела на мамины локоны на приколках и тонкие нервные руки.

— Хорошо. Я пойду, — сказала врачиха.

Бабушка с первого взгляда просто влюбилась во врачиху. (Это же типичная хохлушка! Вы видели, какие у нее глаза? Настоящие вишенки!) Врачиха оказалась из-под Полтавы. Бабушкин хутор тоже был где-то там. Бабушка расчувствовалась и сама заговорила с украинскими интонациями, что случалось с ней в минуты воспоминаний.

Гипса у врачихи не оказалось. Она прибинтовала папину руку к подходящей дощечке и подробно объяснила маме, куда пойти и кого спросить в городском военном госпитале. Мама путалась в названиях и все записывала на бумажке.

Потом врачиха собралась уходить, и папа спросил ее (Лёлька хорошо его понимала — врачу нужно непременно платить за визит):

— Сколько мы вам обязаны?

Врачиха удивленно посмотрела на него, видимо, хотела рассердиться и раздумала.

— Что вы! У нас этого не полагается! Поправляйтесь скорее…

Взрослые чувствовали себя страшно неловко и уж совсем не знали, как отблагодарить врачиху.

— Может быть, чаю с нами попьете? — предложила бабушка.

— Если вы хотите принять ванну — пожалуйста. У нас есть горячая вода…

— Спасибо, спасибо, — смеялась врачиха, — я бы с удовольствием. Но нас вот-вот отправят. Если нас ночью не отправят, я к вам утречком забегу.

И она ушла. А бабушка долго восхищалась: какие милые женщины, оказывается, бывают у этих советских!

Папа лег спать в столовой на диване, и вечер закончился мирно. Где-то на погрузочных путях хрипло играла виктрола, и Лёлька долго слышала в саду слабо долетавшую мелодию.

Наверное, было часа три утра, потому что окна посветлели, когда кто-то сильно забарабанил в дверь. Лёлька вскочила, и мама вскочила тоже. Она прикрикнула на Лёльку, чтобы та не выходила из своей комнаты, и Лёлька простояла, прижавшись за дверной щелкой. И видела то, что происходило в передней. То, что происходило в саду, видел дедушка через открытую форточку — насколько позволял угол обзора. Светало все сильнее, и дедушка видел довольно ясно. Папа тоже захотел вскочить, но ударился об угол больной рукой, застонал и опять опустился на диван. Потом выяснилось: он потерял сознание.

— Кто? — спросила мама.

— Открывайте! — грубо крикнул мужской голос.

— Что вам надо?

— С проверкой! — сказал мужчина. — Откройте!

Мама стояла перед дверью одна, в халате и в накрутках на волосах. Наверное, она испугалась в тот момент. А Лёльке почему-то совсем не было страшно. Или она просто не успела сообразить?

Мама стала возиться с крючком на дверях. И тогда, тот кто-то, за дверью — выстрелил. Ему необязательно было стрелять. Мама и так открывала дверь, но он выстрелил — зачем, неизвестно. Бабушка утверждала: он стрелял — чтобы открыли, а попал сам себе в руку, и это его — бог наказал! А дедушка считал, что это мог — тот, третий, что подбежал, как раз к пим, от калитки. Пли он просто толкнул того, кто хотел стрелять, и таким образом они сами попали в себя? Короче: ннкто ничего толком не понял!

Пули пробили филенку высоко у мамы над головой и застряли в стенке напротив. Теперь дверь была открыта, но почему-то никто не заходил. На крыльце слышалась возня и негромкий разговор. И кто-то быстро затопал по дорожке — шаги громко раздавались в тишине рассвета. Дедушка видел: калитка стояла распахнута настежь, одни из них побежал к калитке, один остался сидеть на крыльце в странной согнутой позе, а третий зашел в квартиру.

Он зашел в переднюю, и Лёлька чуть не ахнула от удивления: это был тот самый симпатичный парнишка в синем комбинезоне, что провожал ее днем до дому. Светлая прядь в беспорядке свисала на лоб, и вид у него был расстроенный. Он оглядел столовую, папу на диване в полусознательном состоянии, маму в тряпочных накрутках на волосах. Ои стоил на пороге и вежливо даже извинялся:

— Извините… Вы здесь один живете? Ну, хорошо… Извините, пожалуйста, это — ошибка…

Он повернулся и вышел из квартиры. Мама мигом закинула на двери крючок и подбежала к папе — с нашатырным спиртом.

Потом они постучали еще и попросили воды, но мама не открыла: вода в ведре на крыльце. (Вот когда пригодилось ночью то дежурное ведро!) Потом они сидели на скамейке под ёлкой и ходили по саду, а когда стало совсем светло, ушли. Это Лёлька уже видела сама, сквозь вязаную штору в столовой.

Утром на цементных ступеньках крыльца и у скамейки была кровь. И какая-то железка с номером лежала под крыльцом на дорожке. Папа сказал — от оружия…

Мама с бабушкой толковали: что эго, собственно, было? А Лёлька помалкивала, что знакома, фактически, с ночным гостем: ей бы сильно попало от мамы!

Плоскую железку с номером подобрали, и мама с дедушкой пошли с ней на прием в советскую комендатуру на Большом проспекте.

Советский комендант Белобородов совершенно очаровал дедушку. Дедушка признал его интеллигентным человеком и настоящим русским офицером. Комендант беседовал с дедушкой любезно, он извинился перед ним за причиненное беспокойство, взял железку с номером и сказал, что разберется и виновные получат взыскание. Дедушка был удовлетворен. А Лёльке даже жалко стало того пария: в сущности, он не сделал им ничего плохого! А если он, наоборот, — хотел защитить ее?

Два дня после этого все на Лёльку ворчали: чтобы сидела дома. Дедушка приделал на калитке второй замок, а мама снова повесила оборонные шторы — для маскировки. На третий день тишина закончилась, потому что приехал Аркадий Михалыч!

— Прошу, — говорит Аркадий Михалыч и делает рукой жест, обозначающий приглашение к танцу.

На аккордеоне играет Коля-ординарец. Пальцы его перебирают перламутровые планки, а голова клонится набок, словно он прислушивается: о чем это говорит ему аккордеон?

«Темная ночь… — играет Коля, — только ветер гудит в проводах…» Лёльке странно, как это можно танцевать под такую грустную музыку. Но, наверное, можно, если Аркадий Михалыч приглашает ее: «Прошу…»

Лёлька краснеет от неуверенности — она совсем не умеет танцевать танго, в школе были запрещены американские танцы. И это очень стыдно — наступить на ногу такому солидному майору! Лёлька кладет руку на погон с одной крупной звездочкой и делает шаг вперед, словно прыгает в холодную воду.

Прямо на уровне Лёлькиного носа, на зеленой груди кителя — ордена, пять штук. Два ордена похожих, три — совсем разных. Танцуя, Лёлька разглядывает потихоньку ордена. Поднять глаза выше, на Аркадия Михалыча, Лёлька не решается: рядом с пим она чувствует себя сереньким и невзрачным мышонком.

Он совсем взрослый — майор Плотников — двадцать шесть лет! И лицо его в шрамах, похожих на крупные оспины. Это он в танке горел… Как это, наверное, страшно — гореть в танке! В Лёлькином понимании пережить такое может только человек исключительного мужества. Лёльке не верится, что она танцует сейчас с таким человеком…

Он вторгся к ним в дом стремительно и безоговорочно.

Сначала прибежал Коля-ординарец и стал уговаривать маму пустить на квартиру «нашего гвардии майора».

— Мы ненадолго. Мы только перегрузимся…

Майор пришел поздно, когда стемнело и грозно ворочающиеся за окошком танки угомонились на ночь.

— Будем знакомы. Плотников.

— Но у нас нет отдельной комнаты, — извинялась мама. — Если в столовой — пожалуйста…

— Подходит! — сказал Плотников. — Коля, сюда — мой аккордеон!

Вместе с аккордеоном Коля приволок огромную баранью ногу.