— Здесь действительно невообразимый кавардак, но в понедельник я сматываюсь отсюда.

— И фигурально выражаясь, и в буквальном смысле, когда вы выдернете все эти провода из розеток, — согласилась она. — Итак, вы нашли неопровержимое доказательство того, что тюльпаны общаются друг с другом?

— Ни одно доказательство не может быть неопровержимым, ма-ам. Человек, который в четыре часа утра разбивает кирпичом витрину ювелирного магазина, может оказаться бейсбольным нападающим, разминающимся перед завтрашней игрой, — он стоял на цыпочках, задергивая портьеру и оставляя комнату освещенной единственной электрической лампочкой. — Я отредактировал и склеил ленты, которые вы будете сейчас слушать Этот ящик рядом с телевизором превращает его кинескоп в спектрограф, так что вы сможете видеть то, что услышите из динамика. Свои формулы я вывел с помощью спектрографа. В понедельник я отправлю их вам по почте, и вы сможете приложить их в качестве одного из обоснований теории Карон-Полино. Акустики вашего Бюро смогут их проверить… Ну, слушайте!

Он включил телевизор, и экран засветился, как только стоявший на телевизоре магнитофон начал прокручивать ленту. Звук шел из динамика, а по экрану зигзагообразно задвигалась черная линия.

— Я уменьшил высоту тона и понизил частоту, поэтому вы можете слышать звук и видеть его спектрограмму одновременно.

Изображение и звук повторялись. Звук шел в ритме радостного биения, напоминавшего звучание сгибаемой и разгибаемой ручной пилы.

— Для меня это звучит подобно древнегреческому, — сказала она.

— Нет, это больше напоминает мандаринский диалект, — поправил он, — грамматическая структура имеет сходство с китайской. Но., слушайте.

Внезапно линии на экране стали мелко вибрировать. Из динамика послышался ее собственный голос, — Хал Полино.

— Микрофоны поймали мой голос!

— Он звучит не на ваших частотах, ма-ам, — сказал он. Вдруг идущая из динамика китайская речь стала щелкающей и трескучей, похожей на восточноафриканский суахили.

Как только суахили стал снова превращаться в мандаринский диалект китайского, он сказал:

— Цветы пользуются вашей манерой произносить имя Хала, даже вашей интонацией. Тюльпаны давали предупреждение, как только он входил в сад. Повышение частоты тона — это смятение, означающее страх и сигнал опасности даже на языке кроликов. Однако слушайте.

Стаккато постепенно замерло, и пение возобновилось. Изображение на экране опять изменилось, и внезапно совершенно отчетливо она услышала сказанное Халом, но с каким-то женским звучанием его голоса, слово «Фреда».

Ее имя не сопровождалось щелкающей трескотней. Вместо этого песнопение стало немного более медленным, но и более ритмическим.

— Ваше присутствие их успокаивает, — сказал Питер. — Вы — воспитывающая их мать. Вы не в состоянии слышать эти звуки, но могли ощущать приятные вибрации в чувственных зонах вашего тела.

Она слушала, пока лента не кончилась и не погасло мерцание экрана.

— Эта лента была записана во вторник, в начале эксперимента, — сказал Питер, снимая бобину. — Начиная со вторника, тюльпаны стали успокаиваться в присутствии Хала, принимая его за отца. Именно тогда он стал чувствовать себя в безопасности.

— Но он не был в безопасности, — добавил Питер, ставя на магнитофон новую бобину. — Следующие звуки записаны от отдельных тюльпанов — вы сможете отличить голос мужского цветка от голоса женского. Не забывайте, доктор, то, что звучит при воспроизведении секунды, было записано в течение микросекунд… Эта лента склеена из тех, которые вы прислали мне утром в четверг; они наиболее интересны с лингвистической точки зрения, потому что были записаны как раз перед самой смертью Хала.

Он включил аппаратуру, и из динамика вновь полилось знакомое песнопение; на экране появились какие-то стремительно перемещающиеся линии. Внезапно звук превратился в высокий жалобный вой, который достиг своего апогея и снова затих. В апогее мечущиеся линии сделались узкими, не шире следа жирного карандаша, а затем снова расширились, когда звук замер.

— Это первое облучение зуммером, — пояснил Питер. — Теперь послушайте реакцию тюльпанов.

Как бы пытаясь подстроиться под зуммер, тюльпаны заговорили чирикающим жужжаньем, которое отразилось на телевизионной трубке заметным сужением линий изображения Несколько раз немного нечетко, но различимо, она услышала: «Хал Полино... Фреда». Затем их звучание потонуло в жалобном вое, который опять дошел до своего максимума, оборвался, и наступила полная тишина.

— В течение второго односекундного облучения я записал один-единственный мужской тюльпан, — скороговоркой произнес Питер.

Очень отчетливо она услыхала, как ее голос сказал удивительным баритоном: «Хал Полино». В этом голосе прозвучала такая обреченность, что это заставило ее содрогнуться, и ей ничуть не помогло по-австралийски хладнокровное замечание Питера:

— Он делает выбор. Если бы он сказал «Фреда», эту ленту мы бы слушали с Халом… Начинается третье облучение.

И снова высокий вой дошел до своего пика и оборвался тишиной. Питер сказал:

— Теперь я записал на ленту все. Слушайте.

Сначала было тихо. Затем, в стереофоническом звучании, она услышала, как мужской тюльпан справа от нее сказал: «Хал Полино», — и далеко от нее слева как эхо прозвучал голос другого: «Хал Полино».

Теперь тишина казалась такой зловещей, как та, которая предшествует скрипу только что открытой и вот-вот закроющейся двери глубокой ночью, когда, внезапно проснувшись, в ужасе ожидаешь, что же произойдет, с застрявшим в горле пронзительным криком. На экране не было ничего, кроме белизны. Она ждала.

Вдруг, с мгновенным скрежетом чиркнутой спички, через экран метнулась черная полоска. И снова — только белизна и тишина, и Фреда сидела потрясенная промелькнувшим в ее подсознании зрелищем внезапной смерти.

— В ироническом плане, — говорил между тем Питер, выключая аппаратуру и начиная свой балет возле портьеры, — то, что вы слышали, было обменом мнениями цветов букета, выбирающего себе человека… Хал мог бы не пострадать, если бы остановил зуммер после второго облучения. Когда тюльпаны в третий раз попали под облучение, они не знали, прекратится ли это вообще. Два мужских цветка, находящиеся на внешних точках заметаемой зуммером дуги, триангулировали Хала, используя зрение, рентгеновские лучи, тепловое восприятие — короче говоря, какую-то форму локации — и мгновенно убили его.

Он раздвинул портьеру, повернулся и, вытанцовывая на цыпочках, двинулся обратно, продолжая говорить:

— Они затихли перед залпом, чтобы накопить энергию. Тишина после сделанного объясняется необходимостью компенсировать потерю энергии. Самым важным с лингвистической точки зрения было их беспокойство и доводы, которыми они обменивались после первого облучения. Поскольку я знал, что они растения, я смог определить их язык очень четко, правда только математически, но вам большего для монографии и не надо. Когда я в понедельник вышлю вам формулы, вместе с ними я пришлю требование Хала уничтожить эти тюльпаны.

— Но Хал любил их!

— Я знаю. Но я не давал ему зуммер, пока он не подписал это свое требование. Они обольстили его, воздействуя на отцовские чувства, точно так, как подловили вас на материнских. Еще неделя, и они поставили бы вас обоих перед алтарем и в конце концов заставили бы играть в «маму и папу» всерьез. Хал был не в состоянии это заметить, потому что он не относился к разряду мыслителей, но вы, я уверен, должны были что-то чувствовать.

Она в самом деле что-то чувствовала, подумала Фреда, причем с неотвратимой регулярностью и возрастающим удовольствием. Однако заговорила о другом:

— Когда вы намерены сообщить об этом Клейборгу?

— Я сообщил об этом вам, доктор Карон. Гансу Клейборгу никто ничего не говорит. Его только слушают. И не заблуждайтесь по поводу его неудачи в Сенате. Он будет иметь своих представителей на Флоре, даже если ему придется отправить экспедицию нелегально с помощью Космического Флота Иордании.