– Будто бы, – повторила Грейс.

– Наверное, этот браслет сродни обручальному кольцу. Он… золотой? – Эйприл смотрела на украшение почти со страхом.

– Да.

– И ты… будешь ждать своего возлюбленного?

Девушка накрыла пальцы подруги своей ладонью.

– Я буду ждать его всегда, много лет, до конца своей жизни. Ведь он сказал, что вернется. Сейчас я понимаю, что ждала бы его даже в том случае, если бы он не существовал вообще.

– Мне кажется, тебе нужно остаться в Лондоне до родов и уехать, когда ребенку исполнится несколько месяцев.

– Да, я тоже так думаю. Я напишу тетке.

– Как у тебя с ней?

Грейс задумалась. Потом достала альбом и протянула подруге. На рисунках были пейзажи Индии, особняк Флоры и сама тетка. Холодное лицо, пристально смотрящие глаза, плотно сжатые губы. Грейс удалось не только достоверно изобразить внешность Флоры, но и передать ее внутреннюю сущность.

– У меня мороз по коже! – призналась Эйприл.

– Она далеко не ангел, но и не дьявол, как мне порой казалось, – заметила Грейс. – Она уязвима, как и все мы.

– А как выглядит Дамар Бхайни?

– Я не могла его нарисовать, сколько ни пыталась. Его образ ускользает от меня. Но он… примерно такой.

Грейс показала подруге картинку из книжки.

– Красивый! – протянула Эйприл после недолгого молчания. Но больше ничего не сказала. Грейс поняла: человек на иллюстрации казался слишком необычным, чтобы быть настоящим.

– А теперь ты расскажи о том, как жила все это время.

Эйприл оперлась локтями о стол и приложила пальцы к вискам. Грейс подумала, что в пансионе ее лицо не было таким жестким, а во взгляде не сквозило столько отчаяния. Подруга никогда не теряла гордости и всегда могла постоять за себя. Но сейчас создавалось впечатление, что жизнь сломала даже ее.

Грейс вспомнила где-то услышанную фразу: «Смерть неспособна раздавить человека. Это может сделать только жизнь».

– Я уволилась из служанок, потому что мне надоело работать сутками и делать буквально все. Наговорила хозяйке гадостей, и мне не заплатили, – сказала Эйприл. – Но жить как-то надо, потому я попала в работный дом. Делю комнатушку с девятью другими девушками. На фабрику всегда добираюсь пешком, под дождем или снегом. Мне кажется, хозяева считают, что мы должны радоваться тому, что нас вообще наняли. Нам без конца говорят, что, если мы вздумаем жаловаться, нас выставят вон и наймут ирландцев, которые согласны работать за любые гроши. Я провожу на фабрике по шестнадцать часов и должна получать один шиллинг два пенса, но такое случается крайне редко. С нас вычитают за все: за опоздание, разговоры, отлучку в уборную. По вечерам я съедаю кусок хлеба и выпиваю чашку чая. Иногда получается поесть селедки с картошкой – это уже настоящий пир! Несколько раз я встречалась с молодыми людьми, и они угощали меня улитками с хлебом, купленными у уличных торговцев.

Эйприл рассказывала обо всем этом как-то буднично и уныло, не жалуясь, а просто констатируя факт. Создавалось впечатление, будто она не верит, что в ее жизни возможно что-то другое.

– С молодыми людьми? – повторила Грейс. – У тебя кто-то есть?

– Никого, – ответила Эйприл и добавила: – Я еще не забыла наши мечты!

В пансионе они всегда клялись друг другу в том, что не станут выходить замуж от безысходности, а непременно дождутся суженого.

– Ты должна уйти оттуда, Эйприл, – твердо произнесла Грейс, – и поселиться со мной. А после мы вместе поедем в Индию.

– А на что я буду жить? И у меня нет денег на билет.

– Я все оплачу.

Воцарилось долгое молчание. Было слышно, как на улице тренькает конка, а звон столовых приборов внутри кафе, разговоры посетителей, приказания, отдаваемые хозяином официантам, казались просто оглушительными.

– Это невозможно! – наконец воскликнула Эйприл.

– Твои письма долгое время служили мне единственной поддержкой, – тихо сказала Грейс.

– Но ведь это ничего не стоит!

– Это стоит гораздо больше, чем то, что можно купить за деньги.

– Их так много? – недоверчиво спросила Эйприл.

– У моей тети, – с нажимом произнесла Грейс, – явный излишек того, что не мешает потратить на добрые дела!

– А как она посмотрит на это?

– Она сделает все для того, чтобы мне было хорошо, – это прозвучало немного резко, но было правдой.

Они долго глядели друг другу в глаза, прежде чем одна кивнула другой.

На следующий день, последовав совету Грейс, Эйприл покинула работный дом и даже не побеспокоилась об оплате за текущий месяц.

Им было весело; общение подруг скрашивало тайное одиночество Грейс и пока еще болезненные сердцу воспоминания Эй-прил. Они поселились вместе и, случалось, болтали до утра. Они посещали модные магазины, где Грейс, как опытный фокусник, всегда была готова достать из сумочки любое количество купюр. Они купались в тюле, кисее, тарлатане и кружевах. Примеряли не только приличествующие леди белые, но также коричневые, черные и красные корсеты. Покупали батистовые ночные чепчики и муслиновые шапочки для завтрака. Восторгались нижними юбками из тонкой хлопчатобумажной ткани с кружевной прошивкой и каймой.

Они посещали театры и смотрели спектакли, ели в ресторанах и кафе, ходили по выставкам, гуляли по заснеженным улицам. Они увидели такой Лондон, какой прежде не могли представить даже во сне.

Грейс заранее оплатила место в новом лечебном заведении, которое называлось «Клиника для женщин». Она родила ранней весной, когда в стекла слегка постукивали ветки с набухшими почками, а небо тускло поблескивало, как состарившийся жемчуг.

Эйприл была единственным человеком, который ее навестил. Грейс навсегда запомнила, что платье подруги было желтым, как и цветы, которые она держала в руках.

Когда Грейс впервые принесли ребенка – ее сына! – она увидела, что у него большие темные глаза. Он являл собой живой кусочек Индии, куда она не чаяла вернуться, он был реальностью, подтверждавшей все то, что с ней произошло. А еще она знала, что непременно еще хотя бы раз приедет в Лондон, чтобы показать город своему мальчику, чтобы не обрывать и сохранить хотя бы какие-то корни.

Эйприл вызвалась быть крестной матерью малыша, и они с Грейс окрестили малыша в церкви Святого Павла. Возможно, это было неправильно по отношению к Дамару Бхайни, но Грейс не видела другого выхода. В конце концов, у ее сына впереди была целая жизнь для того, чтобы познакомиться с религией, традициями и обычаями Индии, родины его отца.

К середине лета Ратну охватило безудержное желание увидеть свою дочь. Она вновь и вновь размышляла о том, как славно им жилось бы вместе, пусть даже в хижине, где дым ест глаза и не всегда бывает хорошая еда. Ратна опять устроилась в мастерскую, где женщины плели гирлянды; и Анила могла бы работать там же. А потом и Айрон подрос бы и обучился бы какому-нибудь делу.

От Джея по-прежнему не было вестей. Долгое время Ратна наведывалась в военное ведомство, а потом перестала. Она постаралась смириться, но внутри все равно тлела боль.

На этот раз Ратна не стала брать Айрона с собой, а оставила в семье одной из мастериц, где за ним обещали присмотреть. Она подошла к Хардвару в ранний час, когда хозяйки растапливали печи и все вокруг было затянуто темным кизячным дымом. Только горы на горизонте сияли вечной холодной недосягаемой чистотой.

Подойдя к дому Нилама, Ратна заглянула в калитку. Она сразу заметила, что внутри стало красивее и лучше: дорожка, по обе стороны которой были высажены розы и жасмин, посыпана толченым кирпичом, стены дома аккуратно побелены и разрисованы умелой женской рукой.

В предчувствии того, что она совсем скоро увидит свою дочь, у Ратны запело сердце. В воображении она сотни раз переживала эту встречу. Ее охватило то особое состояние, когда хочется видеть и чувствовать чудесное буквально во всем: в свежем утреннем ветерке, тихо покачивающихся цветах, в разливавшейся по небу заре, гомоне просыпавшихся птиц.