Уже раздевался, когда зазвонил телефон. Я сразу узнал голос Анжелики. Я был не готов, поражен, сердце бешено забилось.

— Прости, Билл. Я знаю, что уже поздно. Но ты ведь дома один. То есть… я прочла в газетах, что Бетси в Филадельфии.

Я подумал: «Не будь дураком, не купись на это. Она для тебя ничего не значит. Нет, еще хуже. Она тебя погубит».

— Да, я один.

— Я на вашей улице, недалеко от вас. Случилось… Билл, могу я зайти к тебе на минутку?

— Разумеется, — сказал я. — Заходи. Третий этаж.

И, говоря это, я понимал, что предаю и себя и Бетси, но тут же начал искать оправдания. Как я мог отказать своей бывшей жене, если у той неприятности? И вообще, ничего не случится. Элен спит в другой части дома, ночной привратник и лифтер будут молчать.

От возбуждения я суетился, как пьяный. Накинул на пижаму халат и вернулся в гостиную. Поправил дрова в камине, заметил на столике у дивана очки Бетси. Видно, она их забыла. Только несколько месяцев как она стала пользоваться ими при чтении и все еще несколько стыдилась надевать их при мне.

При взгляде на очки возбуждение мое тут же прошло и вдруг я увидел себя в истинном свете: всего-навсего заурядный гуляка, который собрался обмануть любящую жену с женщиной, которой совершенно безразлично, жив я или умер.

Раздался звонок. Подойдя к дверям, я впустил Анжелику.

4

Она была в старом черном плаще, без шляпки, с чемоданчиком в руке. Бледная, усталая, выглядела она ужасно. Я сразу подумал, что что-то случилось.

— Я поднималась пешком, — сказала она. — Лифтер не должен знать о моем визите.

Забрав чемоданчик и плащ, я провел ее в гостиную. Сев перед камином, Анжелика открыла сумочку, пытаясь найти в ней сигарету. Я принес ей одну. Рука моя с зажигалкой коснулась ее руки. Та была холодна и дрожала.

Сдавленным, надломленным голосом она произнесла:

— Мне очень жаль, но надолго я тебя не задержу. Хотела только спросить, не можешь ли ты одолжить мне денег. Немного, долларов двадцать. Только на гостиницу. — Она усмехнулась в знак того, что осознает комичность ситуации. — Сегодня ночью явился Джимми и выгнал меня из дому. Его друг неожиданно решил вернуться из Мексики и вот-вот будет здесь.

— Посреди ночи?

— Вот именно.

Вообще-то меня уже не должно было удивлять то, что вытворяет с ней Джимми. Но меня удивило и разозлило, что она так покорно восприняла это унижение.

— Ты хочешь сказать, что оказалась совсем на мели?

— Последние десять центов я истратила на телефон. По городу шла пешком. Но, правда, я жду перевода. Конец месяца, а чек из дядюшкиного наследства обычно приходит в среду.

— А Джимми об этом знает?

— Джимми прекрасно знает, как у нас с деньгами, знает все до цента. Это один из его многочисленных талантов. Ну и что с того?

Никаких чувств, ни лучших, ни худших, между нами уже не осталось. Все перегорело, то ли в пламени страсти, то ли еще от чего. Все кончено.

— Все?

— Послушай, Билл, не надо изображать удивление. Я слышала, что для него и Дафны вы как-то устроили прелестную вечеринку.

В ее тоне не было ни малейшего упрека. Под маской деланной иронии я почувствовал какое-то тупое отчаяние. Меня угнетало сознание, что в известном смысле я виноват во всем, что произошло.

Прекрасно понимая, что это бесполезно, я не слишком убедительно произнес:

— Ему никто не позволит жениться на Дафне.

— Это предоставь Дафне. Если Джимми чего захочет, то добьется. Хотел найти богатую наследницу — и нашел ее. А моя миссия окончена. Я бы уехала из Нью-Йорка сразу, как только он сообщил мне эту новость. Осталась только из-за чека, чтобы могла купить билет домой.

Она затушила сигарету.

— Наверняка он все выдумал насчет приятеля, чтобы был повод меня выгнать. Обожает подобные шуточки. Но какое теперь это имеет значение? — Она вскочила. — Если бы ты смог дать мне денег, я бы ушла.

Значит, она возвращается домой. Мы совсем чужие друг другу. Никогда, собственно, настоящей связи между нами и не было. И вообще для нее будет лучше покинуть Нью-Йорк. Когда я видел, как она стоит у камина, из последних сил стараясь выглядеть невозмутимой, меня охватила ярость и отчаянное, неожиданное, мучительное чувство утраты.

— Так ты едешь обратно в Клакстон? — Это название разбудило во мне бездну воспоминаний.

— На той неделе пришло письмо от отца. У него умерла экономка. Он остался один и совсем растерян. Я, по крайней мере, умею мыть полы.

— И долго?

— До самой смерти. А почему бы и нет? — У нее задрожал уголок рта. — Я ведь ни на что не гожусь, не так ли? Загубила свою жизнь. Едва не погубила твою. Теперь я не нужна даже последнему бродяге в Нью-Йорке. — Она деланно засмеялась. — Может, мне и не стоит возвращаться в Клакстон. Вдруг я там развращу весь колледж?

Она упала в кресло. Профиль ее вдруг похож стал на профиль покойника. И ее крах, ее отвращение к себе наполнили комнату чем-то неживым. Мне невыносимо было глядеть на нее, невыносимо терзать ее взглядом. В попытке найти какой-нибудь предлог я спросил, не голодна ли она, и, прежде чем она собралась ответить, сбежал в кухню.

Пока я готовил сэндвичи и наливал стакан молока, меня мучило представление, как Анжелика тащится по бесконечным улицам Манхеттена, с чемоданом в руке, с последней монетой в кармане. Опять вернулся в прошлое, увидев ее рядом с собой в постели в Провансе, у окна, в которое стучала ветка мимозы, наполнявшая воздух сладким ароматом.

Я задержался в кухне, боясь вернуться в комнату. Потом все же вернулся, и все обошлось. Она уже взяла себя в руки. И даже мило и непринужденно улыбнулась мне, принимая поднос.

Не знаю, кто из нас начал вспоминать Клакстон, но вышло это совершенно непроизвольно. Вспомнили всякие мелочи, милые пустячки, и временами она даже смеялась! И я смеялся. Когда поела, я налил ей немного выпить. Щеки ее слегка порозовели. Я все сильней понимал, насколько она хороша и как интимно сидим мы с ней в этой комнате.

Часть моего сознания твердила мне, что это крайне опасно. Но я не слушал. Мы вернулись назад во времени, словно ничего не изменилось, в пору задолго до Портофино, задолго до наступления того ужасного дня.

Анжелика непрерывно курила, но о пачке с сигаретами словно забыла. Каждый раз, когда я подавал сигарету и когда давал прикурить, ее теплая, живая рука задевала мою, и я чувствовал легкое возбуждение. Когда это произошло последний раз, мы рассмеялись. Моя рука легла на ее, но вдруг она ее убрала.

— Здесь уютно, — сказала она. — Заслуга Бетси?

— Скорее всего.

— Вы прекрасно подходите друг другу, не думаешь?

Я знал, что она дает мне знак — пора перестать, но какой-то телепатией я улавливал, что дает его вопреки своей воле. Незаметно придвинулся к ней. Голова закружилась.

— Да, — выдавил я. — Разумеется, она чудная женщина.

— А как Рикки?

— Отлично.

— Слушай, — она встала, ускользнув от меня. — Я могу его увидеть?

Глаза ее приказывали мне продолжать играть роль другой женщины. Потому и спросила, можно ли ей увидеть Рикки. Я знал это.

Ей нужно было встать, другого повода просто не нашлось. Рассуждай она здраво, сумела бы понять, что вид Рикки будет для нее еще большей мукой. Рассуждай я здраво, сообразил бы, что отвести ее к нему — наихудшее предательство в отношении Бетси. Но здраво мыслить мы уже не могли. Это было какое-то наваждение.

— Конечно, — ответил я. — Пойдем.

В детской горел ночник. Рикки лежал на спине, палец во рту, растрепанные черные волосы закрывали лицо. Мы остановились над ним. Вдруг открыв свои огромные черные глаза, он взглянул на меня и с невинным любопытством уставился на Анжелику.

В этот миг из часов высунулась кукушка и дважды прокуковала. Рикки перевел взгляд на нее.

— Два часа! Это же очень поздно, папа!

— Ужасно поздно, — сказал я.

Взгляд его снова вернулся к Анжелике.