— Билл, ты же не сказал им этого, конечно, нет! Трэнт только попытался меня поймать, да?

— Я все сказал.

Недоверчиво взглянула на меня.

— Но почему?

— Тебя обвиняют в убийстве.

— Я знаю. Но это ничего не значит. Даже если будут меня судить, ничего доказать не смогут. Сколько можно твердить тебе это?

Она умолкла. Лицо ее выражало одно упрямство.

— Я сказала Трэнту, что если ты в самом деле такого наговорил, то ты лжешь. Сказала ему, что у тебя, видимо, какой-то абсурдный комплекс вины передо мной и что ты пытаешься стать мучеником.

Глядя на нее, я чувствовал, как мое ошеломление сменяется яростью.

— Ты с ума сошла?

— Что тут безумного? Ты ведь не хочешь в жизни ничего иного, как крепко держаться за Кэллингемов, правда? Ты же сделал все для этого. И не собирался ты ни в чем сознаваться. Когда услышал, что мне предъявлено обвинение, тебя просто замучила совесть. Спасибо, Билл. Но не нужны мне такие жесты.

Ну вот, опять! Она в своем репертуаре! Нет, она никому не даст стать мучеником — только сама! Зачем она портит единственный порядочный поступок, на который я наконец решился? Неожиданно я перестал ее ненавидеть, — теперь она ничем не могла меня поколебать, эту власть надо мной она утратила. И поскольку я от нее наконец освободился, то смотрел на нее как на любую другую женщину — на одинокую, растерянную женщину с не лучшим характером, которая доставляет мне уйму хлопот, не больше.

— Нет смысла спорить, — сказал я. — И не о чем. Я иду к Трэнту и приведу его сюда. Можешь забыть свое дурацкое заявление о моем комплексе вины и сказать правду.

Она долго смотрела на меня, словно никогда раньше не видела.

— Ты это что, всерьез?

— Разумеется, всерьез.

— Но… но я не понимаю почему.

«Чтобы раз и навсегда вычеркнуть тебя из своей жизни». Нет, этого я сказать не мог. Спросил только:

— Для тебя это важно?

— Ты хочешь…

Лицо ее сморщилось. Все упрямство и своеволие куда-то пропали. Едва слышно выдохнула:

— Билл!

Пока я смятенно глядел на нее, торопливо шагнула ко мне.

— Ах, Билл, я так боялась. Теперь могу признаться. Когда я сидела там в камере, так боялась… Была просто убеждена, что ты никогда не посмеешь рискнуть, только чтобы мне помочь. И зареклась просить тебя о чем бы то ни было, пока ты сам ничего не сделаешь. Даже теперь, когда Трэнт мне сказал, что ты ему все… ах, как я могла так ошибаться?..

— Ошибаться? — севшим вдруг голосом переспросил я.

Сияющая улыбка полностью изменила ее лицо.

— Три года я ошибалась. Знал бы ты, что я думала, когда бросила тебя в Портофино, когда видела тебя в обществе Кэллингемов, склонявшегося в поклоне этому восходящему солнцу. Я думала… господи, как я была глупа… Думала, что наконец раскусила тебя. Нет, ты не хочешь писать — говорила себе. И старалась мысленно унизить тебя изо всех сил. Нет, тебя не устраивают ни я, ни образ жизни, который ты вел со мной. Ты не хочешь вообще ничего, кроме жалкого безопасного местечка под надежной защитой и в придачу еще безопасную и послушную жену. Наблюдая за тобой, думала, что все понимаю, и тогда сказала: «Тут мне нечего делать. Даже Чарльз Мэйтленд лучше, чем это…»

Вновь шагнула ко мне, и руки ее оказались у меня на плечах.

— Но ведь я ошибалась, правда? Ведь не зря же я любила тебя. Ты ведь только думал, что хочешь жить такой жизнью. Только по ошибке мы разошлись в разные стороны. Но теперь мы оба поняли свои ошибки. Когда в ту ночь ты меня поцеловал, я старалась ни о чем не думать. Твердила себе: «Это ничего не значит. Это сентиментальное эхо прошлого». Но тогда, в ту ночь, когда убили Джимми… Ах, Билл, я этого не хотела. Клянусь, я хотела, чтобы между тобой и Бетси все осталось, как было, пока ты сам не захочешь все изменить. Поклялась себе, что не буду вмешиваться. Но раз до тебя дошло, что все было фальшью, раз решил все бросить…

На своих плечах я чувствовал прикосновение ее рук, когда-то имевших надо мной такую власть и до сих пор меня волновавших, но во мне нарастала злость.

— Господи Боже, — сказал я, — ты, надеюсь, не думаешь, что я все это делаю из любви к тебе!

Отскочила от меня, словно я ее ударил, и улыбка сменилась гримасой отчаяния.

— Но я думала… Когда ты сказал, что… Почему… зачем тогда ты сказал Трэнту?

— Чтобы не стыдиться самого себя, — отрезал я. — Чтобы смотреть Бетси в глаза, не чувствуя себя последним негодяем.

Знал, что говорить так — жестоко. И знал, что я должен быть жестоким, если хочу спастись от новой безумной ошибки, грозящей поглотить меня.

Но как только я сказал это, чувство удовлетворения, что я сбросил маску, сразу исчезло. То, что мне оставалось урегулировать с Трэнтом, было только нудной рутиной без капли радости.

Анжелика, стоявшая передо мной, ссутулила плечи, вдруг показалась мне увядшей и старой. Тихо, почти шепотом, произнесла:

— А я-то, сидя там, в камере, полагала, что пала на дно. На самое дно! Оказывается, я только начинаю падать…

Теперь она смотрела на меня.

— Ладно. Иди за Трэнтом. Я скажу ему что угодно. Не думала я, что нечто подобное люди могут совершить только ради каких-то абстрактных принципов. Да, ты меня потряс, снимаю шляпу. Ты затмил благородством всех мучеников на свете!

17

Я вышел из комнаты. Охранник стоял на лестнице, и я попросил его привести Трэнта. Он удалился, я остался один. Мысль остаться наедине с Анжеликой была непереносима. Трэнт скоро появился. Мы вместе вошли внутрь, и я сказал ему, что Анжелика готова подтвердить мои показания. По лицу его ничего не было заметно. Сказал только, что показания надо зафиксировать.

Вошел детектив с машинкой для стенографирования. Трэнт предложил мне подождать снаружи, пока Анжелика не даст показаний. Потом вызвал охранника, который увел Анжелику. Проходя мимо, она даже не взглянула на меня. И я на нее тоже. Войдя потом в комнату, повторил свои предыдущие показания, которые на этот раз застенографировали. Все это заняло не слишком много времени, но мне это показалось вечностью.

Когда стенографист ушел, я спросил Трэнта:

— Теперь вы ее отпустите?

— Это не так просто, мистер Хардинг. Вначале нужно выполнить некоторые формальности. Мисс Ходжкинс, разумеется, подтвердит все, что вы рассказали. Я должен с ней поговорить.

Конечно, должен. Я живо представил себе физиономию Элен, сияющую от тайного злорадства, когда ей придется, «разумеется, против ее воли», разоблачить этого заурядного аморального мистера Хардинга. С Элен начнутся мои крестные муки. Но я спросил:

— Мне ей позвонить?

— Нет, не надо. Но, если хотите, можете поехать со мной.

Мы ехали в полицейской машине. Трэнт держался замкнуто. Меня это устраивало. Бетси, слава Богу, была еще на работе. Элен мы застали в детской. Тут же вскочив, она потупила глаза и приняла деланно учтивую позу наемной служащей, готовой отвечать на вопросы.

Начал Трэнт:

— Как вы уже знаете, мисс Ходжкинс, в связи с убийством мистера Лэмба была арестована некая Анжелика Робертс. Мистер Хардинг только что сделал заявление. Утверждает, что он с мистером Кэллингемом уговорили вас не говорить правду о том, свидетелем чего вы были в ночь, когда произошло убийство.

Элен подняла глаза, голубые, недобрые, они вонзились сначала в Трэнта, потом в меня.

— Я говорила неправду, сэр?

— Мистер Хардинг утверждает, что мисс Кэллингем вообще тогда здесь не было и что приблизительно во время убийства здесь с ним находилась мисс Робертс. Точнее говоря, он утверждает, что они целовались, когда вы им помешали. Разумеется, вы понимаете, как все это важно для мисс Робертс, так что не нужно бояться, что у вас будут неприятности. Вы должны сказать правду, вот и все.

Элен — как и следовало ожидать — покраснела. Теперь я хотя и равнодушно, но все же ждал блеска злорадства в ее глазах. Но не дождался. Прочитал только в них странную смесь ошеломления и растерянности.