Андрей протянул ему прокламацию:

— Ты сочинял?

— Нет. Текст прислали из Центра. Я так не умею. Кратко, сильно, убедительно. Даже ты уверуешь. — Он, казалось, не увидел ничего особенного в том, что Андрей посвящен в их тайну.

— Я не читал. Только заголовок.

— Ну, так прочти! Толковая вещь, поверь другу.

— Ладно, без агитации. Накрыл я вас, конспираторы. Вместе со связным. Дальше что?

— А ничего. Так и будет. На кордоне порядок. Зубры и прочие подопечные в полной сохранности.

— Ты убежден?

— Еще как! Сурена видел? Отличный человек. Сама преданность и деловитость. Так вот, среди пастухов на перевале он высший авторитет. Он приказал следить за диким зверем, как за своим стадом. Считай, что у тебя на этом кордоне не один егерь, а сорок. Браконьерам хода нет. Доказательства? Можешь приписать к своим итогам девять зубрят-сеголеток. Только один погиб. Нелепый случай: коровы затоптали, когда неведомо отчего бежали по узкому распадку. Олени все целы. И медведи. Ни одного выстрела на северном кордоне!

Кухаревич говорил быстро, был, что называется, в ударе. А Катя не спускала глаз с Андрея. Испытание дружбы. Хотят они того или нет, а ведь с этого дня Зарецкий — их сообщник. Или…

— Все отлично, — задумчиво сказал Андрей. — Но я боюсь другого. Приеду вот сюда в один не очень прекрасный день, а тут пусто, следы погрома, ни друзей моих, ни охраны. И за мной приедут.

— Риск неизбежен, он рядом с нами. Если какой провокатор… Но Сурен единственный, кто знает о типографии. Это надежный товарищ. Провал по его вине исключается. Никогда наше подполье не располагало такой надежной базой!

— Ах вы, товарищи революционеры! — И Зарецкий наконец-то улыбнулся.

Саша посмотрел на жену, она на Андрея. Все трое поднялись и минуту-другую стояли посреди комнаты в обнимку, молчаливо подтверждая неколебимую дружбу.

Уснули поздно, проснулись рано. И снова Катя осталась на кордоне одна.

Два всадника утром пошли в гору, на Абаго.

Наверху, в густых и сочных лугах, где коней никакой силой не удержишь от вкусной и сладкой травы, которую они хватают на ходу, — в этих лугах, осматривая скалы на той стороне Молчепы, Андрей сказал:

— Смотри, какой табунок туров. Сотни две, не меньше?

— Там и серны хватает. Я насчитал до семидесяти.

— Овцы-козы от твоих пастухов не забегают к ним?

— Исключено.

— Сказано категорично. И все же я боюсь заразы. Особенно от молочного скота для зубров.

— Они не встречаются.

— Ты так уверен…

— И ты уверуешь. Вот проедем две-три версты за Молчепу, увидишь.

Они с трудом отыскали переправу, вскарабкались на крутобережье, и Алан остановился, упершись грудью в невысокую, но прочную изгородь.

Сколько труда и времени затрачено на эту бесконечную по протяженности ограду, которая так искусно вписалась в естественные преграды, что подчас ее и заметить трудно! Всего-то три-четыре жерди, крест-накрест связанные перекрученной лозой, вделанные в камни, пропущенные дальше обрывов, чтобы ни одна прыгучая коза, ни один бычок из домашнего стада не проник на территорию диких зверей. Конечно, один егерь с такой работой справиться не мог. Разве те сорок помощников…

Андрей Михайлович готовился обстоятельно рассказать, как опасен ящур и другие болезни для зубров, как надо оберегать их от всякого контакта с домашним скотом, но вид изгороди, уходившей ломаной линией вниз и вверх по склонистому нагорью, избавлял его от поучения. Саша без приказа, по своей инициативе, принял самые надежные меры.

— Когда ты успел? — с признательностью спросил Андрей.

— Да так, потихоньку. Года полтора.

— Но зубры такую изгородь перескочат. Или собьют.

— И не подумают. Сколько наблюдаю, даже близко не подходят. Железом пахнет, человеком.

Они ночевали на западном отроге горы Тыбга. Проговорили у костра весь вечер, полночи. И о семейных делах, об Улагае и о положении в Охоте, теперь вроде уже ничейной.

— Ну, а что говорят о политике? — спросил Саша.

— Более всего, что война неизбежна.

— У нас тоже такое мнение, — сказал Саша, имея в виду партию, к которой принадлежал.

— Да, предчувствие всеобщей беды. Отдельные казачьи полки ушли на север и на запад. Усилилась военная подготовка. Там маневры, тут маневры. До заповедника никому нет дела. Не представляю, что будет со зверем, если уйдем воевать. А тут еще вы тревожите людей.

— Мы против империалистических войн. Кстати, новая прокламация будет именно об этом.

— Ох, Саша, боюсь я за вас!

— Кто-то должен говорить правду. Не мы, так другие. А пока что наша организация делает свое дело. Война — всегда продолжение политики. Классовой политики. Кто делает политику, тот и устраивает войны.

Зарецкий промолчал.

Утром, когда сошла роса и над хребтом Аспидным поднялось солнце, они успели разглядеть на лугах десятка полтора зубров и множество оленей. Вернулись к костру, затоптали огонь и простились. Зарецкий хотел пробиться отсюда на Кишу. Хожеными тропами он старался не пользоваться.

Каких только встреч не случается в горах, но столкнуться с Василием Васильевичем Кожевниковым чуть ли не в тридцати верстах от кордона, да еще с шумным, непривычно возбужденным, то и дело стреляющим в воздух из винтовки, — такой встречи Зарецкий никак не ожидал!

За час до этого он поразился обилию животных, то и дело проскальзывающих мимо к верхней Кише. Олени, косули, лисы тенями мелькали в кустах. Выше по лесистым склонам слышался характерный треск веток: то бежали, конечно, зубры.

И вот — Кожевников. Когда бородатый силач увидел перед собой Зарецкого, он даже испугался. Привидение, что ли?..

— Ты что это, Васильевич, шум устраиваешь, патроны переводишь? — спросил Андрей Михайлович. — И вид у тебя, словно самого гонят?

— Угадал. Гонят. Охота прибыла, Михайлович.

— Какая охота? Когда? Где?

— Прямо ко мне на кордон пожаловали. Погода, вишь, сухая, так всей гурьбой через Майкоп и Даховскую пробились. Человек до полсотни. Шум, гам, завтра собираются зубров стрелять. Все какие-то шалые, крови им давай!

Неслыханно! Охота, да еще на Кише, где полно зубров!..

— А ты куда же теперь? Сбежал?

— А что я? Там Никита Иванович прискакал, станичные атаманы, ну, и все другие егеря, стараются хоть какой порядок навести, а я улучил минуту — и пошел сгонять зверя в глубину. Сколько угоню, столько и спасем. Ты мово племяша не встрел? Я его к Телеусову на коне услал, предупредить. Не дай бог, в Умпырь пробьются!

— Едем со мной, — приказал Зарецкий.

По пути к кордону Кожевников рассказал, что приехали генералы, два каких-то сенатора, как их зовут, очкастые, важные, потом помощник наказного атамана, полковники, ну, а особо высоких чинов нету. Но люди эти, видать, отчаянные, торопят, стрельбу по кабанам учинили, медведя-шатуна успели завалить.

Издали, как стемнело, Андрей увидел отсвет костров, почему-то напомнивших ему псебайский пожар, услышал разноголосый шум, нестройные песни и подумал, что медвежатина потребовала возлияний.

Они спешились в стороне, чтобы не привлекать внимания. Лагерь напоминал сборище удалых разбойников, только что добравшихся до заветного клада. У всех костров — а их насчитывалось восемь — пили, ели, звенели посудой. Разговор шел на высоких тонах, кто-то пытался петь, кто-то трижды выстрелил из револьвера, поднялась ссора, шум, потом поутихло.

Отыскался Щербаков, начал бранить охотников: никого не признают, егерей не хотят, сами, мол, знаем, как и что, с утра собираются гай устраивать в долине, иначе говоря — гнать всех зверей на поляну и там, окружив их, бить.

Рядом с Никитой Ивановичем стоял серьезный человек с лицом смуглым, черноусым. Глубокими черными глазами он рассматривал Зарецкого. Они уже знакомились, но случайно, поговорить тогда не удалось, хотя им-то было о чем говорить. Христофор Георгиевич Шапошников первым начал писать письма в Академию наук с предложением создать на Кавказе заповедник. Это произошло спустя три года после его возвращения в Майкоп из Берлина, где он учился в университете.