— Еду в Псебай. Я должен знать, что там такое. Жить в неведении просто не могу.

Кончается март, до экзаменов два месяца, всякий перерыв в занятиях чреват последствиями, но я утешаю себя мыслью, что поездка займет от силы две недели. Кроме того, я ведь могу заниматься в вагоне поезда, и вообще… Хотя, если быть правдивым, мне и здесь теперь не до занятий, не то что в поезде. Проклятый есаул не выходит из головы!

После лекций прошусь на прием к ректору. Он слушает меня с удивлением и не без подозрительности. Тут же придуманная болезнь родителей смягчает его. Отпуск мне дается с многочисленными оговорками и предупреждениями. Озабоченный, нетерпеливый, мчусь к себе в пансионат, чтобы успеть на вокзал к поезду.

Вечереет. На улице северный ветер подмораживает лужицы. И все-таки пахнет весной. Растрепанные галки усаживаются на голых липах сквера. Воздух прозрачен и чист. Мягко стучат подковы рысаков по деревянной брусчатке Невского. Слышится смех. От всего этого моя тоска еще беспросветней. Ну что, что там случилось? Больна? Или такое совсем уж невероятное, как ее неожиданное замужество? Неужели Улагай все-таки перешел мне дорогу?

На ходу расстегивая пальто, я рывком открываю дверь нашей комнаты и останавливаюсь, оглушенный. Иного слова и не придумать. Саша Кухаревич чинно восседает на своем постоянном месте у окна, а через стол от него, там, где обычно работаю я, сидит… Данута.

Протираю глаза. Она подымается и вспыхивает, как маков цвет. Через силу, как-то неестественно смеется. Затем губы ее горестно вздрагивают. Данута делает несколько шагов ко мне и с плачем падает на грудь.

Я растерян и, надо сознаться, больше испуган, чем обрадован. Не могу сказать и слова. Да и как, что скажешь, когда она плачет?..

— Не пугайте его, Данута, — слышится рассудительный голос Саши. Он подходит к нам. — Андрей, это нервный срыв. От радости. Для горьких слез нет ни малейших оснований, она успела все мне рассказать. Садитесь, друзья хорошие, рядком да потолкуйте ладком… Я, пожалуй, удалюсь, а вы тут с глазу на глаз.

Тихо закрылась дверь. Сквозь слезы на лице Дануты прорезалась виноватая улыбка. Кончиками пальцев она вытерла мокрые щеки. И поцеловала меня мокрыми солеными губами.

— Ты не рад?

— Я?! — Обе ладони мои прижаты к груди. — Я?!

— Ты можешь ругать меня, даже прогнать, но, право же, я не видела иного выхода. И вот приехала.

— За что же я буду ругать тебя?

Мы говорим, но я уже не отпускаю ее от себя, держу за плечи, всматриваюсь, боюсь, как бы не растаяла подобно призраку. Но она — реальность, теплая, живая. Она не исчезает. Только сейчас я начинаю замечать в ее глазах признаки усталости и страдания. В них растерянность, даже тревога. Или обида? Чуть-чуть опущены краешки рта, движения нерешительные, состояние какой-то неуверенности. Как все это не похоже на смелую, веселую, работящую псебайскую Дануту!

Я усаживаю ее, снимаю с себя наконец пальто. Она успокаивается, исподтишка начинает рассматривать нашу комнату, но взгляда моего избегает. Сейчас она расскажет… Я никак не могу понять ее внезапного приезда. Впрочем, чего же тут непонятного? И я смело говорю:

— Ты приехала ко мне, и это твой самый-самый разумный шаг!

Исчезают всякие сомнения. Она останется здесь, со мной. Теперь мы неразлучны. Господи, как же я не сообразил сразу! Радость-то какая! Обручальные кольца сверкнули перед моими глазами.

Она говорит, тщательно подбирая слова:

— Если ты судил о моей жизни по письмам, то глубоко ошибался, Андрей. В письмах я о многом умалчивала.

Слова эти, сказанные печально, но с тихой убежденностью, убили мой оптимизм.

— Ошибался в тебе?..

— Ты не так меня понял. Просто не обо всем писала. Не хотела, чтобы ты волновался и переживал. Не хотела лишать тебя покоя. Ложь во спасение.

Ее руки — в моих, я крепко сжимаю их.

— Отказываюсь понимать…

Она часто-часто моргает. Вот-вот заплачет. Молчит.

— Не могла предвосхищать события. И только сегодня…

— А мои родители? Тетя? Почему они молчали?

— Об этом я просила их. Боялась, что не успею уехать, как ты примчишься выяснять отношения, и тогда не миновать драмы.

— Какой драмы? А-а!.. Это связано с Улагаем?

— Да.

Чувствую, как загорается лицо. Жарко. Ну-с, а что же все-таки произошло?

— Рассказывай. Все-все. И, пожалуйста, без этой… лжи во спасение.

Она кусает губы и молчит. Собирается с мыслями.

— Как ты уехал, — тихо начинает она, — с того дня он не давал мне покоя. Преследовал по пятам. Тетя Эмилия уступила моей просьбе, переехала в Лабинскую: я боялась оставаться одна. Страшно, понимаешь? Он сделался неумолимо настойчивым. Мне кажется, им руководила уже не любовь, о которой он говорил как заведенный, а какое-то маниакальное стремление добиться того, что он сам себе заказал. Даже когда убеждал, что любит безумно, я видела в глазах его только дерзкое, самолюбивое желание, неистовство зверя, а не любовь. И я очень, очень боялась его. Сперва отшучивалась, потом просто молчала, стала хорониться, но он не отставал. Более того, стал требовать — да, требовать! — согласия, даже грозил, что увезет меня силой. Можешь себе представить мое состояние! Писать тебе об этом не могла: приехал бы и тогда… Твоя жизнь мне дороже собственной.

— Значит, ты сбежала от него?

— В сущности, да. Но ты послушай. Я обратилась к попечителю школ с просьбой перевести меня в другое место. Он предложил Майкоп. Но такой перевод ничего не менял… Тогда я написала в Петербург.

— Кому?

— Отправила заявление начальнице Высших женских сельскохозяйственных курсов, приложила свою биографию, аттестат.

— Ну, а мне-то, мне почему не сообщила?!

— Я ведь уже сказала, Андрюша. Пожалуйста, выслушай до конца. Пришел ответ. Начальница согласилась побеседовать со мной лично. Я тайно собралась, тайно уехала, об этом знает лишь одна тетя. И вот я здесь. Уже четыре дня.

Последние слова она произнесла опять с виноватой улыбкой. Четыре дня! Я вскочил.

— И ты не известила меня!..

— Ждала результата.

— Ну, и…

— Теперь я слушательница Высших женских сельскохозяйственных курсов Стебута. Это недалеко отсюда, ехать вовсе немного. Только что отправила письмо тете, вторым письмом известила попечителя, что покинула работу по личным причинам. Словом, сожгла все мосты и явилась к тебе. Казни, милуй…

Стройные мои надежды пошатнулись. Ведь я искренне думал, что Данута приехала только ко мне — да, ко мне! — чтобы искать и найти защиту. Что мы немедленно обвенчаемся и вернемся домой как муж и жена. Увы, я не сумел оценить ее строгую самостоятельность. Данута вовсе не собиралась повиснуть на моей шее. Она по-прежнему была другом, наверное, любила, но не хотела отказываться от своего уже завоеванного места в обществе. Желание остаться равной во всем со мной и со всеми другими — вот что руководило ее поступками. Курсы? Что за курсы, я понятия о них не имел. Стебут? Кто такой Стебут? И сколько недель или месяцев учиться ей на этих курсах?

— Не месяцев, Андрюша, — ответила она, постепенно обретая прежнее доброе спокойствие. — Не месяцев, а лет. Четыре года. Как в Агрономическом институте. А создал эти первые в России сельскохозяйственные курсы Иван Александрович Стебут, очень известный агроном. С моим отцом они были знакомы.

Теперь я шагал по комнате из угла в угол и что-то обиженно бормотал. Со стороны это выглядело, наверное, смешным. Данута не спускала с меня настороженных глаз.

— Глупый! — сказала она и, поднявшись, остановила меня. — Нет причин так расстраиваться. Я понимаю, о чем ты сейчас думаешь: через каких-нибудь восемьдесят дней ты уедешь, а я останусь здесь еще на долгих четыре года. Опять дорога-разлучница, опять мы врозь, только поменявшись местами. Ведь об этом ты думаешь, я угадала?

— Да как ты могла! Без совета со мной… Четыре года!..

— Скажи мне, Андрюша, — вкрадчиво спросила она, — можешь ты дать другой, более подходящий совет, как мне поступить в обстоятельствах, теперь известных тебе? Есть иное решение? Скажи, и я сделаю, как ты пожелаешь.