После смерти бабки и деда у капитана Тота в Дебрецене не осталось никакой родни. Тем не менее он чувствовал, что там, на родине, его ждут. Если кому-либо вздумалось спросить, кто именно, он бы вряд ли нашел, что ответить, но его лицо определенно бы зарделось.
С Пастором капитан Тот провел всего несколько часов, но успел искренне полюбить этого вспыльчивого крепкого парня, о котором слыхал так много хорошего от Гезы Балинта.
Дюла сидел хмурый. Чтобы лучше сосредоточиться и спокойно поразмыслить, он даже закрыл глаза.
За время пребывания в отряде «Фиалка» Пастор изменился даже внешне. Широкоскулое, когда-то белокожее полное лицо его загорело, осунулось, обветрилось. Серые с синевой глаза, во взгляде которых прежде мерцало изумленное выражение, сделались жесткими и острыми.
В прежние времена Дюла имел привычку гнать от себя всякие неприятные мысли, старался их как-то избегать, заставляя себя думать о том, что его не слишком волновало. Маленькая женщина с тонкой улыбкой и тихим голосом, которую звали Эржебет Адорьян и которая целых четыре месяца возилась с обучением Пастора в одном подмосковных лагерей для военнопленных, видела своего ученика насквозь и указала ему, в чем его уязвимое место.
— Вы страшитесь правды, товарищ Пастор.
— Я? — встрепенулся Пастор. — Почему вы так думаете?
— Вижу — ведь я не слепая, — что вы чрезвычайно любите говорить о том, какой рабской была жизнь, еще больше любите слушать, какой будет жизнь свободная, но набраться смелости и прямо спросить себя, что же нужно делать, чтобы изменились и жизнь, и мы сами, вы не решаетесь.
Прежде, когда Пастору говорили, что он ошибается или неправ, он мгновенно вспыхивал. Но за последнее время он уже научился кое-как терпеть критику, смирился с ней как с неким неизбежным злом. А тут впервые неожиданно почувствовал, что по-настоящему за нее благодарен. В детстве идеалом Дюлы Пастора был сказочный Сын Белой Лошади, который, как рассказывали в его родимом Берегове, так высоко закидывал топор одной рукой, что тот вонзался в самое солнце. Теперь мало-помалу в его душе пробуждалось сознание, что на свете существует не одна только физическая сила. Еще не понимая полностью значения умственной силы, Пастор уже начал приобретать вкус к ученью, к знаниям.
Сначала его удивило, что он уже уяснил себе множество такого, что прежде казалось непонятным и даже производило впечатление бессмысленного набора слов. Его увлекли вопросы, о которых совсем недавно у него не было никакого представления. С большой охотой, радостью и волнением взялся он за чтение книг по венгерской истории, изучал географию Венгрии.
— Хотите пойти в партизаны? — обратился к нему однажды утром Шандор Зомбори, часто читавший в лагере лекции по военным вопросам.
Зомбори был рослый спокойный человек, говорил всегда негромко.
— Еще бы! С радостью! Хоть сейчас…
— Не так скоропалительно, товарищ Пастор. Поразмыслите как следует, после чего и дадите ответ. Скажем, послезавтра…
Пастор провел две бессонные ночи, днем тоже не находил себе места. Во вторую ночь в голову пришла внезапная мысль: ведь стрелять ему, возможно, придется в венгерского солдата! Да и не возможно, а совершенно определенно!
Пастор спрыгнул с нар.
Храпевший на нижней койке Мартон Ковач проснулся, протер глаза, громко зевнул, но тут же, боясь разбудить остальных, торопливо прихлопнул рот рукой. Однако это получилось у него так шумно, что некоторые из спящих беспокойно заворочались.
— Чего ты? Перебудишь весь лагерь!
Пастор присел к Ковачу на постель.
— Как бы ты поступил, Мартон, если бы тебе предстояло стрелять в венгров?
— Что с тобой? Кошмар привиделся?
Пастор недовольно буркнул:
— Для меня это — вопрос жизни, а ты… Скажи, Мартон, что бы ты делал, если бы обстоятельства заставили тебя стрелять в венгров?
Ковач приподнялся и сел. В помещении еще стояла полутьма, а за окном, на улице, уже светало. Вокруг наперебой заливались храпом двадцать два венгра.
— Смотря кто эти венгры. Хорти?.. Его генералы и прихвостни?.. Да, в них я стрелял бы! Или это венгерские солдаты, все еще продолжающие воевать за то, чтобы Гитлер хозяйничал в Венгрии и она принадлежала господам?.. В них я тоже стрелял бы! Если лишь такой ценой можно завоевать для венгерского народа Венгрию, я стрелял бы.
Пастор дышал тяжело и возбужденно.
— Но ты уверен, Мартон, что, когда мы выгоним немцев, Венгрия будет принадлежать народу?
— Иди-ка спать, Дюла!
— Отвечай!
Ковач натянул на голову одеяло.
Пастор еще несколько минут молча посидел с ним рядом. Когда вновь зазвучал ровный храп Мартона, он, кряхтя, взобрался на нары, тоже укрылся с головой и заснул. Ему приснилась жена.
— Что это стряслось с тобой ночью? — спросил за завтраком Ковач.
— Ничего! Просто не спалось.
— Я было заснул, но вскоре проснулся и потом тоже не сомкнул глаз. Вопрос, который ты мне задал, не нов. И тем не менее ответить на него нелегко. Хотя ответ может быть только один. Если нельзя освободить Венгрию и венгерский народ, не стреляя в венгров, мы, раз это необходимо, будем стрелять. Конечно, если только это необходимо… Согласен ты, что правилен именно такой ответ?
Пастор промолчал.
Утром Зомбори вызвал его к себе.
— Итак, товарищ Пастор, подумали вы над моим вопросом?
— Да, я думал. Скажите, товарищ Зомбори, придет конец всем бедам, когда мы победим Гитлера?
Пастор был сильно взволнован. Смотрел в серьезные, умные глаза Зомбори испытующе, почти недоверчиво.
Зомбори задумчиво барабанил левой рукой по столу, за которым сидел.
— Нет, товарищ Пастор, когда мы победим Гитлера — а мы обязательно победим и одолеем и его и Хорти, — только тогда начнется настоящая работа. И нелегкая работа. Сожженные деревни, разграбленные города, обманутый, запуганный, истомленный и бедный народ… Вот какой достанется нам Венгрия. И на этой измученной земле, с этими исстрадавшимися людьми предстоит нам строить новую страну, нашу страну, принадлежащую народу. Это будет трудное дело!
Пастор с облегчением вздохнул: Зомбори с ним искренен и знает, что говорит.
— Товарищ Зомбори! Прошу направить меня к партизанам!
Через четыре дня Пастора перевели в новый лагерь. Здесь было много военнопленных — венгров, словаков, западных украинцев, поляков и румын. Их тоже всех обучили, но уже не тому, чему до сих пор учился Пастор. Он чувствовал, что попал в родную среду. Офицером-воспитателем у венгров был в этом лагере Шандор Зомбори.
Месяц спустя Пастор стал партизаном. Он получил совершенно такое же снаряжение, как и русские партизаны, только на его шапке, в том месте, где у тех сверкала пятиконечная звезда, была нашита красно-бело-зеленая лента.
Когда Тольнаи спрашивал о чем-нибудь Тулипана, ответы майора по большей части давали массу поводов для догадок. Тольнаи не принадлежал к числу любителей разгадывать чужие мысли и метафоры. С большим интересом он слушал Йожефа Тота, который говорил прямо, порой суховато, но зато всегда ясно и решительно.
От Тота Тольнаи узнал, почему не сражается против Гитлера венгерская дивизия, хотя поляки и чехи давно воюют.
— Это важный для меня вопрос, — сказал Тольнаи.
— Именно поэтому следовало и венграм образовать свой Национальный комитет, хотели вы сказать, товарищ Тольнаи? Да? Тут я с вами, безусловно, согласен. Как известно, венгерские коммунисты имели и желание и намерение это сделать. Были разработаны принципы создания Национального комитета, который олицетворял бы собой весь венгерский трудовой народ, всю возрождающуюся нацию. В Национальном комитете получили бы представительство все демократические партии, проявившие готовность бороться против Гитлера, за свободу и независимость Венгрии… Словом, подготовительная работа среди военнопленных началась. Значительная часть рядового состава была готова к борьбе. Но преобладающее большинство офицеров ничего не желало предпринимать, некоторые из них уговорами и угрозами старались даже запугать тех лиц офицерского состава, которые хотя и медленно, но все же пытались приблизиться к народу. Что касается пленных генералов, они прямо заявили: мы, мол, согласны начать какие-либо действия лишь по приказу самого Хорти. Это значит — попросту никогда.