Ласло и два его новых приятеля жестоко поплатились за свой несвоевременный сон: теперь им снова пришлось ползком, от подворотни к подворотне, пробираться под ожесточенным минометным огнем. К тому же их терзал голод. Чтобы умерить его, они наскребли на поросшем травой газоне немного снега почище и принялись сосать.

По улице, вдоль стен, змеились разноцветные телефонные провода.

— Надо оборвать! — шепнул Ласло. — Только так, чтобы изоляцию не повредить: немцам труднее будет искать обрыв.

Они успели надломить провода в пяти местах, пока ползли вдоль стен. Решив наконец, что наступило затишье, они бегом кинулись на Логодскую. Но оказалось, что и этот склон горы отлично простреливается русскими из пулеметных гнезд, расположенных на Малой Швабке. Прыгающие фигурки на фоне снега были отличными мишенями, и над головами беглецов тотчас же просвистела целая пулеметная очередь.

Снова им пришлось лежать ничком в грязи. Янчи Киш то и дело вспоминал чью-то мамашу.

В доме, перед которым их заставили залечь, расположился, по-видимому, какой-то венгерский штаб: под аркой стояли на часах два солдата. Вдруг один из них, не охнув, не закричав, растянулся на земле и задрыгал ногами, задергался всем телом. Контузия! Вчетвером, вместе с вторым часовым, они с трудом снесли контуженного вниз, в убежище. Странно, но на них, лежавших в каком-нибудь метре от пострадавшего, даже ветром не подуло от пролетевшей мины.

К полудню беглецы оказались среди руин здания, в котором две недели назад обосновались отряды гестаповцев.

— Вот здесь мы и отсидимся! — предложил Саларди. — Подвал пуст. Переждем, пока все утихомирится. Обидно и последнюю сотню шагов ползком добираться… Да и рано мне сегодня дома объявляться. Вдруг пришлют кого-нибудь из казармы проверить?.. Хотя…

В душе Ласло надеялся, что «соратники» уже занесли его в список «геройски погибших».

«От моего глаза ничто не укроется!» — любила повторять дворничиха Кумич. И во время бомбежек, когда все живое заползало и замирало в убежище, и в часы затишья под вечер — всякий раз с удовольствием отмечала про себя, как раскрываются перед ней характеры, наклонности и всяческие тайны души многочисленных обитателей огромного дома.

Сколько мнений, сколько споров: о положении на фронтах, о состояний осажденного города, о надеждах и шансах на победу… А она все слушала, слушала — иногда согласно кивая, но почти никогда ничего не добавляя от себя. Впрочем, и кивая утвердительно, она не знала, какое, собственно, ее тайное мнение обо всем этом.

Весть о замкнувшемся вокруг города осадном кольце застала дворничиху врасплох. Первые дни блокады Кумич была скована тяжелым, цепенящим страхом. Еще бы! Муж — в Национальной гвардии, сама она — тоже член партии «Скрещенные стрелы»… Но проходили день за днем, улицы кишели военной техникой, а русские все еще стояли у фуникулера. И Кумич снова обрела уверенность. Вскоре она опять уже чуть не плакала, слыша бессильное тявкание зенитки, стоявшей у них же на крыше, в то время как русские штурмовики, словно пчелы над ульем, деловитым роем висели в небе над городом, и нигде ни единого «мессершмитта» и ниоткуда — ни единой, хоть самой маленькой радостной весточки о подбитом советском самолете…

И когда вдруг пришел приказ очистить мостовую на улице Аттилы от обломков и мусора, сердце ее радостно забилось: именно по их улице войдут в город немецкие войска, прорвавшие русское окружение! Так считало и большинство жильцов. Но следующий день начался такой ураганной бомбежкой, что сидевшие в убежище боялись и дух перевести. И нигде не видно спасительных войск. Сам господь бог, видно, запутался, все смешалось… А что еще будет дальше?

И Кумич, по обыкновению своему, помалкивала, либо пряталась вместе со всеми в убежище, либо занималась каким-нибудь делом. Но каждое свое дело и каждое слово она рассчитывала так, чтобы сейчас ей поставили его в заслугу — но чтобы и потом, как бы ни обернулось дело, никто не поставил бы ей это в вину. Зато глаза ее, полные страха и в то же время пугающие, все видели и все замечали.

Видели они, например, что Сечи, прислуга советника Новотного, всякий раз, едва наступает затишье, за чем-нибудь да сбегает в квартиру. Как-то утром дворничиха отозвала служанку в сторону.

— Язык мой — враг мой, так, кажется… но я все же скажу, милочка! Никак, у вас кто-то прячется наверху? А то ведь немецкая полевая полиция и гестаповцы снова принялись дезертиров ловить. По квартирам ходят. На нашу улицу уже не один раз наведывались. Я это только так. Мое дело, конечно, сторона.

Лайош Сечи после побега из армии несколько недель скрывался у старого своего друга — электромонтера с улицы Медве. Поначалу он предполагал раздобыть гражданские документы и перебраться в Пешт, где его мало знали, и устроиться подручным на какой-нибудь завод.

Как все коммунисты, он со дня на день ждал, что в городе вот-вот начнется вооруженное восстание.

Однако документы ему достать не удалось. Пришлось довольствоваться поддельным штампом в солдатской книжке «Временно непригоден». Слабенькая работа, взглянешь один раз на печать и сразу скажешь: умышленно смазана! Но и это лучше, чем ничего — если, конечно, не высовывать нос на улицу. В особенности здесь, где его каждая собака знает.

Сперва Сечи поручили распространять листовки, затем — организовать саботаж на железной дороге и помешать вывозу в Германию типографского оборудования. Однако сперва дело двигалось медленно: кое-кого призвали в армию, других арестовали, да и самому Сечи приходилось действовать с оглядкой. Но потом работа пошла, и шла неплохо до середины декабря… А в декабре вдруг оборвалась связь с подпольным партийным центром.

Почему — никто не знал. Разузнавать нельзя, нужно просто ждать, и притом много недель подряд, если не хочешь угодить в западню. Ждать и быть готовым даже к тому, что однажды ночью вместо связного из центра в дверь постучится полиция.

Последнее указание, полученное Сечи от центра, гласило: «При всех обстоятельствах оставаться в Буде и сразу же после освобождения создать районную парторганизацию».

О вооруженном восстании — ни слова…

В эти дни Сечи чувствовал себя не лучше, чем в тюрьме: много недель подряд отсидеть в темной комнатушке, по всякому стуку, всякому звонку прятаться в «световом колодце». И — никакого дела. Просто ждать!..

В тот день, когда Сечи услышал весть об окружении города, он, дисциплинированный солдат партии, испытал такое нетерпение, какого не знал за всю свою жизнь. Именно оно, это нетерпение, и внушило ему мысль: «Осталось всего несколько часов…»

Он решил пробраться домой, к жене: ведь нилашистам сейчас не до облав. И хотя это было невиданным легкомыслием, с ним согласился и в конечном счете разрешил ему идти товарищ его по «цепочке».

И в первый день рождества Сечи, дождавшись темноты, осторожно осмотрелся и вошел в парадное. Новотные к этому времени уже перебрались в убежище, но жена Сечи случайно поднялась в квартиру. Они обнялись — с такой радостью и с таким отчаянием, будто это было их первое или последнее объятие.

И вдруг жена заволновалась:

— Как же ты теперь? Ведь в убежище тебе нельзя.

— Подумаешь, второй этаж! Ведь над нами четыре этажа, — значит, четыре перекрытия. Дом крепкий, я — то понимаю в этом толк… Комната выходит во двор. А она — надежнее любого бомбоубежища. На какие-то два-три дня!

Возможно, он был прав, уверяя, что убежище не намного надежнее комнаты. Но там по крайней мере было тепло. А здесь, едва началась блокада, вылетели все окна. Ох, и померз же Сечи за это время! В прихожей у Новотных испокон веков стоял большой сундук для грязного белья. Просверлив в его крышке большую дырку для доступа воздуха, Сечи оборудовал себе в сундуке «спальню».

Однажды вечером его чуть-чуть не застали врасплох неожиданно вернувшиеся домой хозяева — старый барин и его сын-советник. Сечи едва успел нырнуть в свой сундук — «спальню».