Несколько раз Сечи наведывался в соседние районы. С одним из секретарей они частенько спорили на общегосударственные темы. Секретарь был молодым парнем, из рабочих-кожевенников. Интересовали его, как понял Сечи, отнюдь не проблемы собственного района. Он мечтал перейти в Пешт в ЦК или поехать на село, проводить там земельную реформу. «Туда, где жизнь бьет ключом».
В другом районе секретарем была женщина, с материнской назидательностью она сразу же пустилась поучать Сечи и пересказала ему слово в слово все, что Сечи уже знал от Хасноша. И только на самые жгучие вопросы, которые он даже и не умел еще как следует сформулировать, Сечи так и не получил ответа ни у кого.
Район Сечи прилегал к Дунаю, и он не раз наведывался на набережную. Здесь еще высились заграждения из проволочной сетки, увешанные увядшими уже ветвями маскировки. Вывороченные камни парапетов и лестничных ступеней громоздились друг на друга. У подножия горы Геллерта ржавели остовы разбитых железнодорожных вагонов, а дальше, вдоль берега, стояли, куда ни глянь, сожженные, мертвые дома. Будайская башня моста Эржебет неуклюже распласталась на набережной, огромные фермы и полотно проезжей части свисали в воду. У Цепного моста предмостье будайской стороны устояло, не обрушилось в реку, взрыв только искорежил его могучие фермы, согнул в некое подобие проволочной корзинки, а лопнувшие серые цепи, словно тронутые сухоткой руки, бессильно повисли над средним пролетом. Но от самого моста не осталось и следа.
Возвращался Сечи с таких прогулок всякий раз глубоко потрясенный и с каким-то беспокойным укором в душе. На площади Палфи, как всегда, толпились люди: ждали лодочников, случайных перевозчиков. Желтая, вздувшаяся в паводке река неслась на остовы рухнувших мостов, облепленных целыми горами мусора, ветвей и прочего наносного хлама. И дома на противоположном берегу маячили далеко, недосягаемо далеко…
В начале апреля в райком прибыло извещение: в понедельник в девять часов утра в здании ЦК на площади Кальмана Тисы состоится совещание секретарей райкомов. Утром чуть свет Сечи отправился в путь. По Кольцевому проспекту люди двигались разрозненными группками, молчаливые, сумрачные. Но уже начиная от Рудашского бассейна они сгрудились, пошли плотно и очень медленно: на площади Геллерта советские солдаты и венгерские полицейские проверяли документы. Разумеется, ни о какой общей проверке этого огромного людского моря, расплескавшегося во всю просторную площадь между руинами отеля, рухнувшей набережной и вывороченными трамвайными рельсами, не могло быть и речи. Патрульные просто выхватывали из толпы наугад одного-другого и отводили в сторону, к подножию горы-утеса; и все это — под гневное гудение грузовиков с прицепами, вереницей заворачивавших с моста на площадь, штабных «виллисов» и огромных, с железнодорожный вагон, автотягачей, тащивших за собою тяжелые орудия. Какой-то возница отчаянно понукал своих лошаденок, но они только с третьей или четвертой попытки осилили крутое предмостье и застучали копытами по его доскам. Тогда вдогонку им побежали и люди, понасели на плоскую ломовую телегу. Побежал и Сечи, и ему тоже удалось примоститься на краешке телеги.
Вполне хороший мосток проложили над обломками старого советские саперы всего за один месяц. Доски постелили не вдоль и не поперек моста, а «елочкой», с упором на крепкий становой хребет срединных балок. Мост открыли всего несколько дней назад, но движение по нему было настолько интенсивным, что некоторые доски уже успели стереться в труху. И теперь то там, то сям белело свежее дерево новых плах, заложенных ночью ремонтными бригадами. На набережных, по обе стороны моста, штабелями лежали толстые доски для непрерывного ремонта. По пешеходным дорожкам торопливо лилась людская толпа. Покоившийся на четырех тяжелых понтонах, прикрепленных к берегам стальными канатами, мост содрогался, покачивался на плаву под неимоверной тяжестью двух людских волн, катившихся друг другу навстречу.
На пештской стороне все было не такое, как в Буде, даже воздух. Разумеется, и здесь мостовые еще были усыпаны битым кирпичом, черепицей и штукатуркой, не обломки были мельче, легче. И сами улицы чем-то напоминали восточный базар: уже от самого моста в толпу, катившуюся на берег, начинали втискиваться, перемешиваясь с нею, торговцы кукурузой, блинчиками, пончиками, солеными рожками — с лотками, подвешенными на шею. По обе стороны Таможенного проспекта пристроились с небольшими столиками продавцы зажигалок, спичек, камешков, сахарина, муки, соли, масла, сушеных овощей. Они поспешили захватить все опустошенные огнем здания, залы без окон и дверей, даже подворотни, превратив их в магазины. Какой-то мужчина, расхаживая взад и вперед, предлагал купить у него сапоги — офицерские, хромовые. Высмотрев в толпе человека, кому, по его мнению, сапоги были бы впору, он следовал за ним, не отставая, до следующего угла. Попадались в толпе и дельцы покрупнее — они скупали золото, доллары, наполеондоры, старую одежду, продовольствие, И вся эта ринувшаяся в коммерцию улица горланила, орала, и каждый старался перекричать всех и вся. На углу площади Кальвина какой-то мужчина продавал готовое платье. Товар его висел над улицей на длинной, поставленной на колесики вешалке. Пока он сам в гуще снующей толпы помогал покупателю примерять пальто, жена его присматривала за вешалкой.
Толпа роилась на площади, на мостовой улиц, где люди сновали буквально под колесами автомашин. У каждого за спиной был рюкзак. Даже к портфелям приделали длинные ремни и вешали их на шею. Посередине площади стоял железнодорожный вагон, украшенный красным флагом. В раскрытых его дверях виднелись молодые парни и девушки с лопатами, которые отпускали картошку.
От всей этой суетни, шума и гама у Сечи рябило в глазах, кружилась голова. Он не узнавал знакомых улиц. На Музейном проспекте свернул в маленькую боковую улочку, думая, что так быстрее доберется до цели. Здесь действительно было немного тише, но зато куда больше хлама и мусора под ногами. Кое-где уже копошились строители, и тогда дорогу преграждали кучи песка, рассыпанная известь, доски — даже и на Большом кольце. Поделенные на множество мелких клеточек, но застекленные настоящим стеклом, манили прохожих витрины свежеоштукатуренных кафе, пивных и ресторанов с новыми, — иное сразу и не выговоришь, — названиями. Странно выглядели эти полуразбитые, изувеченные войной дома с новенькими, свежевыбеленными магазинами и «заведениями» в их первых этажах. Словно чумазые, по уши в грязи, люди взяли и отмыли себе добела одни только ноги. Рестораны, — кое-где штук по восемь — десять подряд, — были всякие: одни попроще, с единственным дежурным блюдом, другие — совсем роскошные, где на витрине красовались и жареные цыплята, и жирная рыба, и бокалы какао с шапками взбитых сливок. На площади перед Национальным театром мужчины и женщины, вооружившись кирками и лопатами, разбирали завалы мусора и бросали его в кузов грузовика, украшенный красным кумачовым лозунгом: «Сотрем следы фашистских разрушений! Венгерская коммунистическая партия».
Сечи загляделся по сторонам, отдавшись течению людской толпы.
Однако в настоящий водоворот он угодил на перекрестке проспекта Ракоци и Большого кольца. Чем тут только не торговали: шоколадом, апельсинами, дорогими марочными винами в бутылках, а в одном месте, возле Кинохроники, собралась целая колония часовщиков. Вокруг них, болтаясь без дела, стояли и глазели зеваки. Вот какой-то парень подошел к одному, другому часовщику, приценился, но, так ничего и не купив, снова вернулся в круг зевак: как видно, это были своего рода телохранители торговцев дорогими товарами — для защиты от воров и грабителей и одновременно для приманивания покупателей. Сечи тоже протиснулся к часовщикам, но только чтобы спросить: который час? Было половина девятого. Медленно, насколько позволяла толпа, он стал пробираться вниз по проспекту Ракоци. И здесь тоже многие дома были повреждены, но в сравнении с Будой весь город казался удивительно целым и невредимым. Конечно, и здесь повыбивало окна, искрошило черепицу, но уцелели хотя бы рамы, стропила крыш. Обрушившиеся фронтоны, угрожающе нависшие над улицей балки и дымоходы и тем более целиком выгоревшие дома здесь попадались лишь изредка, и Сечи почувствовал даже как бы зависть к пештцам — мелкую, нехорошую зависть неудачливого человека. Вздохнув, он натянул на глаза кепку с козырьком и пошел, засунув руки в карманы, влекомый толпой, попробовал собраться с мыслями, что сказать на тот случай, если на совещании предложат выступить и ему.