Иван Трулль:
Помню, Маннерман пришел ко мне в кабинет с совершенно неожиданным сообщением: «Слушай, на книгу, которую мы одобрили, КГБ наложило запрет. Рукопись пытались переправить за границу, а автор ее оказался диссидентом. Вопрос этот становится уже не литературным, а политическим».
Тамара Зибунова:
Сережа даже ходил на прием в КГБ. Там не отрицали, что Довлатов не имеет никакого отношения к делу, которым они тогда занимались, и перенаправили книгу товарищам по работе в ЦК, в отдел печати. Те, в свою очередь, адресовали ее редактору «Советской Эстонии», которому настоятельно рекомендовали принять меры. Сережа позвонил мне утром на работу и сказал: «Тамара, меня вызывают на редколлегию, будут увольнять, я подаю заявление по собственному желанию», — и бросил трубку. Я перезвонила — его уже не было. Для меня все происходящее было катастрофой. Я была беременна и не знала, посадят ли его, уедет ли он.
Михаил Рогинский:
Кому хочется брать на себя ответственность за определение, является рукопись Сережи антисоветской или нет? Чекисты передали рукопись в ЦК в отдел административных органов, те переправили в отдел пропаганды, отдел пропаганды спустил дело в отдел печати, а отдел печати тоже не захотел решать этот вопрос. Они его переадресовали к нам в редакцию: ваш человек — вы и решайте, хорошая книга или плохая, советская или антисоветская. Большая часть редколлегии нашей газеты состояла из людей, которые были роялистами больше, чем король. Дряхлеющие лидеры редакции приняли происшествие как сигнал к атаке. Я оказался единственным журналистом из основных отделов (я был спецкором при редакторате), кто не состоял в партии. Поэтому я не был зван на это заседание, так же, как и Лилька Скульская, и ждал Сережу в коридоре, но он мне достаточно подробно изложил, как все это происходило. Сережу страшно отчитывали.
— Товарищи, — начал редактор, — мы собрались, чтобы обсудить… Разобраться в истоках морального падения… Товарищ Довлатов безответственно передал свою рукопись «Зона» человеку, общественное лицо которого… Человеку, которым занимаются соответствующие органы… Нет уверенности, друзья мои, в том… А что, если этой книгой размахивают наши враги?.. Идет борьба двух миров, двух систем… Мы знали Довлатова как способного журналиста… Но это был человек двойной, так сказать… Два лица, товарищи… Причем два совершенно разных лица… Но это второе лицо искажено гримасой отвращения ко всему, что составляет… И вот мы хотим, образно говоря, понять… Товарищи ознакомились с рукописью… Прошу высказываться…
Михаил Рогинский:
Говорят, Туронок произносил не такие жуткие речи, а выступил как-то получше — не знаю. В любом случае, он говорил то, что обязан был говорить как редактор — учитывая настроения камарильи, прочитавшей рукопись. Интересно другое: на заседании присутствовали близкие друзья Сережи: завотделом партийной жизни Гена Розенштейн, завотделом сельского хозяйства Виталий Репецкий. Это были люди, которые с ним выпивали довольно регулярно и приятельствовали. Но они не рванулись в его защиту, выступить в поддержку Сережи никто не рискнул. Другое дело, что была определенная предрешенность всей этой ситуации.
Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала. Заместитель редактора К. Малышев:
— Довлатов скатился в болото… Льет воду на мельницу буржуазии… Опорочил все самое дорогое…
Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна выписывал фиктивные командировки? Сколько было выпито!..
Михаил Рогинский:
Один из самых нелепых возгласов того вечера звучал примерно так: «Это хуже Солженицына!» Сережа тщетно пытался оправдаться, рассказывая о том, как совершенно открыто отсылал рукопись в разные советские журналы и получал при этом весьма благожелательные отзывы. Обычно в рецензиях говорилось, что «чувствуется оригинальный стиль автора», «автор прекрасно владеет языком». До публикации дело не доходило, но никто и никогда не называл рукопись антисоветской. Эти доводы не были услышаны среди криков, с которыми наши коллеги обрушились на Сережу.
Я начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я унизился до проповеди в этом зверинце?! Боже мой, что я пытался объяснить! А главное — кому?!
— Трагические основы красоты… «Остров Сахалин» Чехова… «Записки из мертвого дома»… Босяки… Максим Горький… «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей…»
Нейфах (перебивает):
— Кто это написал? Какой-нибудь московский диссидент?
— Это стихи Некрасова!
Нейфах:
— Не думаю…
Михаил Рогинский:
В какой-то момент Сережа достал заранее заготовленное заявление об уходе. Мы его вместе сочиняли на всякий случай, потому что было совершенно неизвестно, чем это все кончится, ведь Сережу могли уволить по статье. Он вынул это заявление, которое редактор со вздохом облегчения немедленно подписал.
Тамара Зибунова:
Я помню, в каком состоянии Сережа пришел домой после редколлегии. Он говорил, что его там называли «карманным Солженицыным» и еще Бог знает как. Через несколько лет наши общие знакомые, присутствовавшие на редколлегии, рассказывали мне, что все происходило не совсем так, как Сережа описал в «Ремесле». Туронок, из которого Довлатов сделал монстра, был, может, и не самым смелым, но вполне нормальным человеком. Он начал встречу не с патетической речи, а с простого вопроса: «Сережа, с кем же вы связались?»
Михаил Рогинский:
Потом мы еще сочиняли заявление на имя первого секретаря ЦК. Ведь самой большой потерей для Сережи было не увольнение, а запрет на его книгу, которая была уже набрана, — «Пять углов. Записки горожанина». Ради того, чтобы спасти книгу, можно было пойти на любые идеологические компромиссы. Но это не помогло, к сожалению, и наше заявление не возымело действия.
Я пошел в ЦК к знакомому инструктору Трулю. Было ясно, что он в курсе событий.
— Что же это такое? — спрашиваю.
Инструктор предупреждающе кивнул в сторону телефона:
— Выйдем.
Иван Трулль:
Что я мог ему сказать? Я говорил ему о том, что сам занимался журналистикой и встретил очень много сложностей. Многое из того, что я готовил, было отвергнуто моей редакцией. Было особенно обидно, когда не приняли материал, ради которого я долго путешествовал по республике и не получил за это ни копейки. Я понял, что мне надо уходить из журналистики. Думал о заводе или о колхозе, но в конце концов выбрал школу: я же по образованию филолог, могу быть учителем русского языка и литературы. И вдруг — звонок из ЦК, меня вызывают. Я думаю: «Вот сейчас мне придется действительно туго». А мне совершенно неожиданно предложили занять место инструктора ЦК в секторе печати благодаря моему приятелю Федорову. Я согласился и именно поэтому не пошел ни на завод, ни в школу. Было понятно, что на журналистской стезе мне работать не дадут. Я тогда рассказал все это Сергею и дал ему совет, о котором он написал в своей повести «Ремесло».