После этого потушили свет и мгновенно уснули, несмотря на огорчение дня. Или как раз потому, что были уж очень расстроены. Проснулись мы от пушечного залпа! Или от взрыва. Может быть, это было землетрясение, а скорее всего - извержение Везувия. Хотя при извержении, как ты знаешь, я никогда не присутствовал и не представляю, какой при этом бывает шум. Короче говоря, все мы сидели на своих койках в темноте, а потом все сразу кинулись шарить - где штепсель, где спички, чтоб поскорее был свет. Когда свет зажегся, мы крикнули: «Чижик, ты жив?» Он лежал у себя на койке и дергался, как в агонии, вокруг него кишели мальки, а с постели, насквозь мокрой, тихо журча, стекала на пол вода. «Я жив», - с отвращением сказал Чижик.

Увидав бадью на полу и кошку, которая, блеснув на нас зеленым глазом, скрылась в дырке под дверью, мы поняли все. Это была еще одна неудача, и если верить в судьбу, то приходится удивляться в ее неразборчивости в средствах: выбрать своим слепым орудием шкодливую кошку! Мы помогли Чижику сгрести малька с постели в бадью, а потом сдвинули три кровати и улеглись на них вчетвером. Проспали мы после всех расстройств дольше, чем полагалось. Уже рассветало, и рассвет был чудесный. И вдруг нам показалось, что все вчерашнее - не в счет и что зарождающийся день сулит что-то хорошее. Даже о драгоценной малявочнице не сразу вспомнили и только ахнули все трое, когда Чижик, самый активный из нас, влез по колено в воду, чтобы сдвинуть лодку, и сказал удивленно: «Вот она, голубушка!» - и достал из-под кормы малявочницу, пролежавшую всю ночь в воде, на песке. Мы, по-видимому, уронили ее, когда доставали свои вещи из лодки. Мы тотчас же побежали на базу, чтобы успокоить заведующего. Он сказал: «Я, откровенно, болел за вас душой. Было бы за что платить, а то - за дрянь. Но поскольку в инвентарной описи значится не как дрянь, а как пятьсот рублей… сами понимаете. Ну, ни клева, ни улова». Так оно потом приблизительно и было. Но настроение у нас стало такое хорошее и веселое, что я даже передать^ тебе не могу! Ну, собственно, и ничего больше… Понимаешь, все было так интересно! А когда рассказываешь, то - не очень. Правда?…

…Конечно, это был не «Всадник без головы» и не «Собака Баскервилей». Но за этим немудреным рассказом я увидела нечто совсем другое, что увидите и вы, если захотите.

Четверо немолодых мужчин живут и работают в городе. Каждое утро они встают в определенный час, надевают рубашку с запонками, галстук, костюм, шляпу. Идут или едут на завод, в министерство, в банк. Тихим голосом просят у кондукторши билет:

- Пожалуйста, за сорок. - Негромко здороваются с сослуживцами: - Добрый день - Посматривают на часы и, когда переходят улицу, косятся по сторонам. И за домами почти не видят неба. Если им надо подняться, они подымаются в лифте. Если надо поспешить, они едут в метро или в машине. Они никогда не бегают по улицам, потому что время у них размеряно. На работе их очень интересует тот или иной вопрос; на совещаниях они иногда волнуются. Но волнуются и интересуются именно так, как положено людям их возраста и звания. Вернувшись домой, они обедают. Если на первое суп, то на второе котлеты или сырники; если щи… и так далее… Потом они ложатся на диван, и газета чуть шуршит над их посапывающим носом. Или они сидят у телевизора и иногда украдкой вздыхают, когда на экране появляется китаец, который ловит рыбу с помощью ручного баклана…

И вот теперь посмотрите, как эти четверо немолодых мужчин отправляются за город, на рыбалку.

К черту галстук и запонки! Где моя старая клетчатая рубаха? Вот они, стеганые штаны! Правда, сзади немножко не сходятся, но каждый уважающий себя рыболов - сам себе портной. Ничего не стоит в прореху вшить кусок сукна. Не имеет значения, если штаны горохового цвета, а сукно малиновое. Кто там будет разбираться? Ведь это не в парке и не на выставке! Кепка, ватник, резиновые сапоги. Если к этому еще и плащ, то уж совсем богато! Рюкзак тяжеловат? Ну, а как же быть, когда в нем вся жизнь, начиная с коробки с мотылем, банки с опарышем и кончая комком крутой пшенной каши, завернутой в бумагу. Не для себя, конечно, а для привады. Удочки, а зимой еще и довольно увесистая пешня. Кроме того, в мешке термос с горячим кофе и завтрак в салфетке. Но будет время, чтобы путем поесть, или не найдется такого времени - это еще неизвестно.

И вот четверо пожилых мужчин выбрались из города и они уже почти у цели. Осталось пройти всего каких-нибудь пять километров. Как ехали - на поезде или на автобусе, это не имеет значения. Но уже в пути никто их не именовал сухо официально, как в городе, - гражданами, а все звали рыбачками. Кто с презрительной ухмылкой, кто ласково и понимающе, а кто просто и без затей: раз рыбачок, значит, так его и звать.

Они идут проселочной дорогой. И все равно, грязь ли по щиколотку или пыль, или, если зима, снег скрипит под валенками, - над ними бесконечно большое небо, впереди далекая линия горизонта, а на душе легко.

Так легко, что не чувствуются годы, не сказываются вросшие в тело скучные привычки. Будто вернулась молодость с широкой размашистой походкой и громким голосом и с веселым смехом.

- Эй, Вась-Карась! (в городе его зовут Василий Васильевич). И тут для смеха совсем не нужно новой кинокомедии и не требуется острот испытанного конферансье. Достаточно одному потерять варежку, а другому ее найти; вполне хватает, если кто-нибудь речку Сестру окрестит Снохой. Такого «крестного» немедленно начнут дразнить снохачом.

И вот тут-то появляются прозвища, как у мальчишек-перво- классников, и Николай Дмитриевич Чижов становится Чижиком, Медведев - Мишкой, а дородный Марьин - Манюней. А поскольку вместо инженера Чижова идет по дороге Чижик, то Чижику вполне к лицу выкинуть какое-нибудь коленце.

Удивительно хорошо шагать вот так эти пять километров полем, лесом и знать, что впереди самое главное и заманчивое - река. Сестра или Сноха, в общем все равно, для рыбачков - горячая родня.

Можно не любоваться природой и не произносить восторженно:

- Ах, до чего хороши эти юные березки, с листиками, словно покрытыми лаком!

Нет, можно молча взглянуть на березку, которая по-весеннему, по-детски стоит еще почти нагишом, и, больше не думая о ней, почувствовать, как на весь день в душе затеплилась радость.

И их ничуть не огорчит то обстоятельство, что на самом лучшем месте, к которому стремились, летели пять километров, сейчас строится колхозная гидроэлектростанция.

- Ты скажи! Разбогатели, значит, такие-этакие! А ведь колхозишко-то был неважный. Ну-ну. А если вверх податься? Близко? Километра три? Это - раз плюнуть!

Совсем не плохо идти на новое незнакомое место. И никакого разочарования от того, что утрачено старое, проверенное. Может быть, на новом-то - самый клев?

Вполне возможно, что, пройдя три километра, они найдут, что это не то, к чему стремились. Ну что ж, еще один-два километра - и они непременно найдут то самое: тихую заводь, пологий берег и на воде всплески, круги…

Можно, пока еще впереди эти два-три-пять километров, от полноты души спеть во весь голос, на все поле. Кто умеет. А кто не умеет, тому тоже петь не заказано. У себя на Калужской улице петь нельзя, там ты гражданин: академик, инженер, бухгалтер, слесарь, хирург, и сам понимаешь правила уличного поведения, и даже служишь примером для других. А тут ты -.рыбачок, простая душа, и сам понимаешь: кто встретится - не осудит: человек поет оттого, что ему приятно живется.

Нет, никто из четверых не посетует, что им неприятно или плохо живется в городе. Все в порядке: и работа и домашний очаг. Но поется только здесь, на вольном ветру, на полевом просторе.

Идут четверо совсем молодых ребят - Чижик, Мишка,,Манюня и Вась-Карась и радуются, когда можно перелезть через овраг вместо того, чтоб обходить его стороной, когда предстоит вскарабкаться на холм или перемахнуть через забор.

Они делятся мотылем, а иногда и уловом, хотя это в общем-то и не принято. Но Вась-Карась знает петушиное слово, и к нему рыба идет сама, бесперебойно. А он как раз мог бы возвратиться домой и без рыбы, с него не спросится. У другого же и не клюет как на беду, а дома его, вот именно, заклюют. Как же не поделиться, не выручить друга?